Зиновий Коган - Эй, вы, евреи, мацу купили?
– Ну, ты гад, Лом. Чтоб вот так, сидя за одной бутылкой, назвать долбанным… Ну, ты гад.
– Ну, совершенно другие. Не в обиду.
Заканчивался отпуск у старлея Андрея. В памяти спрессовалось несколько фраз, морская соль на губах и запах молодой женщины, которая отделилась от него и поплыла, пока не слилась с морем.
– Эй! – крикнул он ей, – акулы!
– Не-ет! – близко и громко откликнулась она.
На закате в последний раз они касались друг друга. Он улетал на север, она осталась в Семиизе. Он в желтых шортах и в желтой майке, она в коричневой теннисной юбке.
– Эй! – он взмахнул рукой.
– Не-ет! – ее ладонь прикрыла распухшие от поцелуев губы.
Прошлое каждого из них было сильнее прилива чувств. Прошлое хуже отравы.
– В кого ж ты такой? – спросил Лева, сидящего напротив него Андрея.
– Мама – рыжий, папа – рыжий, рыжий я и сам. Нет, ну, ты даешь. Ваш брат летит на Ближний Восток, а ты – на Дальний.
– Пока нашего брата прессуют в Москве. Мы приурочили симпозиум к визиту Никсона. «Евреи через 30 лет». И надо же именно сегодня я должен лететь на Сахалин.
– Ладно, не лупься, – Андрей выпил компот и налил в стакан водки.
– Представляешь, что будет в Союзе через 30 лет?
– То же самое. Ну, допивай компот и выпьем.
– Это все из-за визита Никсона.
– Дай-ка я принесу котлеты, – сказал Лом. – Тебе с вермишелью или картошкой?
– С мясом, – засмеялся Лева.
Лом вернулся с пышущими поджаристыми котлетами, жареной картошкой, а по краям квашеная капуста и соленые огурчики.
– За симпозиум? – улыбнулся Лом.
– Хороша девица, – подмигнул Лева вслед длинноногой официантке.
– Да по фигу.
– Ну, не скажи, – Лева по-совиному выпучил глаза.
– Ну, давай выпьем.
– Не-ет, не скажи, – улыбался Лева, – девочка – класс. Давай за женщин.
– Я после Семииза заговоренный. Не выходит из головы подруга.
– Что?
– Облом. Бабы липнут ко мне, а я…
– Клин выбивают клином. Официантка классная. Не хуже твоей подруги. Познакомить?
– Нельзя.
– Ну, нельзя, так нельзя, – Лева поднялся из-за стола, – а пиво нам можно?
Через минуту он уже нес кружки пенистого и светлого пива.
– На Дерибасовской открылася пивная, там собиралася компания блатная… Андрей, ты даже не представляешь, какие люди у нас на Горке через час соберутся. Губермана знаешь?
– А Визбор будет? – спросил Лом.
– Визбор в кино, а эти в жизни. Галича знаешь?
– О, я песни Галича наизусть знаю. Галич там будет? Ну вы даете! Поехали за автографом!
Они молоды и бесшабашны.
На синагогальной Горке толпились женщины вокруг долговязого – будто вилка в профиль – седого физика Майя. У него за пазухой спрятаны доклады. Но где их зачитать? Дверной проем синагоги заслонил собой красный и потный раввин Фишман. Не приведи господи, эти евреи ринутся в синагогу. Его переполняли выпитое и съеденное.
«Горка» в плотном оцеплении КГБ, будто ожидали приезда Никсона с Брежневым. Но приехали Лева с Андреем.
– А ты почему не с Гришей? – остановила Леву Наташа Розенштейн, – его утром арестовали.
– А я утром уже в аэропорту был. Рейс отложили – вот мы и рванули сюда.
– Какого черта?
– За автографами докладчиков.
– Докладчики сидят.
– Где Галич? – спросил Лом.
– Галич с Гришей на «Матросской тишине», – ответила Наташа.
– Лом-облом, – Лева развел руками.
На «Горку» въехала серебристая малолитражка. Вышли Андрей Сахаров и американский корреспондент.
– Едем ко мне, – сказала Наташа, – Андрей Дмитриевич, приглашаем Вас на симпозиум. Зачитаем там доклады.
Толпа повалила вниз к метро. Кроме Левы, Андрея и раввина Фишмана.
– Господи, – взмолился раввин Фишман, – чтоб они все сгорели! Разве я за них деньги от власти имею? Я имею одни цурес из-за этих придурков, которые слетаются как мухи на гавно. О, нет, как пчелы на мед. Все хотят зла. Подполковник, где он? Чертовы топтуны его ушли в толпу.
Старый Фишман – ветеран войны поражался храбрости жен арестованных отказников. Власть говорила им: не сметь! А они вышли на Горку, устроили перед синагогой митинг, – рассуждал Фишман, то и дело приподнимая шляпу и яростно царапая красную лысину.
В полдень по-пингвиньи, затылок в затылок, потянулись пассажиры на борт ТУ-154.
Самолет это остров в небе. Иногда спасительный.
В Сахалинрыбпроме Леву экипировали приборами для замеров течений. Рыбацкий костюм вручили на шхуне «Дозорный». Команда была в «дупель» пьяная.
Шхуна торчала в море как соринка в глазу – плохо было всем.
Тем временем в Москве развозили баланду по вытрезвителям: для участников симпозиума – картофельный отвар с хлебом и селедку с чаем.
Брежнев устроил прием в честь Никсона.
Под музыку Россини разносили ризотто по-милански с фаршированными сердцевинами артишоков пестиками шафрана. Только пестики, без тычинок. Никсон и Брежнев общались между тостами и блюдами.
На шхуне «Дозорный» мертвый час закончился лишь на рассвете.
За полчаса до того как посреди белой воды вдруг нарисовалась скала-остров.
«Верхнюю палубу» оккупировали кайры. На берегу в шахматном порядке сивучи, издали их легко спутать с белыми медведями. Выходили крошечные самки, обнюхивая самцов. О, этот медленный танец любви после столь долгого возвращения.
К острову устремились акулы – любители котиков. Подводная гряда в трехстах метрах от уреза воды защищала их. Акулы могли лишь кружить вокруг Тюленьего.
Это была западня для тюленей и для людей. И не на пятнадцать суток, как произошло с Левиными соратниками, а на полноценных девяносто дней.
Узкая тропа от барака, где жили люди, до столовой – деревянного вагончика. Десять шагов.
В свободе купались тюлени – молодняк. Весь урез черного берега занимали самцы, гаремы самочек, новорожденные детеныши. Молодняку ничего не оставалось, как куролесить между ними.
Они выпрыгивали из ледяного сала, пронзительно крича. Эти крики сливались с тысячеголосым гоготом кайры – симфония весны и любви.
В ночи лунного прилива молодые котики подплывали к самкам, пели пронзительно, кружили в брачных всплесках. Самки, едва выйдя на берег, рожали черных щенят и тут же приглашали секачей и молодняк к играм и продолжению рода, и это было для молодняка сильнее страха перед зверозагоном.
На северном мысу, его-то и хотел увеличить министр рыбного хозяйства Ишков, находилась деревянная ограда с воротами, за которыми были сооружены площадка забоя и разделочные столы для сушки шкур.
На рассвете котиков будили крики зверобоев. Палки, трещотки, выкрики внушали ужас, гнали в загон. Вожак, тяжело бросал жирное тело вперед, упирался ластами в черный песок и с превеликим трудом подтягивал тушу, делая это в бешеном темпе. Еще мгновение назад каждый из котиков был опасен, мог за себя постоять. Но в бегущей толпе терял рассудок и волю.
