Зиновий Коган - Эй, вы, евреи, мацу купили?
Слоноподобный танцор и сиплый хор на каком-то сюрреалистическом идиш вызывали слезы на глазах старух, мужчины вскакивали под «браво»! И озирались друг на друга. И чудилось, что люди аплодировали не скоморохам, а господину Случаю, сведшему их – детей затерянных в России.
Чертаново встретило Анну и Зяму мраком ночного предгрозья, они остановились, как всегда, на полпути к шестнадцатиэтажной башне. Уже традиционная фраза.
– Дальше меня провожать не надо.
– Аня, – рука ее утонула в его ладони, – я сегодня хочу быть с тобой.
Она повела бровью и замотала головой. Ладонь его раскрылась и Анна отчалила, медленно поднимаясь к дому. Он одурачено потоптался, закурил. Перекликались трамваи. Сыпанул дождь, редкий, ненавязчивый. Анна крутит «динамо» или у нее под кроватью кто-то. А почему бы и нет?
Одиночество легло на плечо. Его окликнули.
– Найдется закурить?
Освещенное спичкой лицо портили неухоженность и усталость.
– Так и будем стоять? – спросила она.
И как давнишние знакомые, почти прогуливаясь приближались к дому, что напротив башни Анны.
– Ты не думай, я чистая, – сказала в прихожей она. – Я работаю в столовой! Червонец найдешь на бутылку?
Худая рыжая дворняжка вползла попискивая, будто кривлялалсь сучина.
– Во-во, ты с ней посиди, а я сбегаю к соседу.
Он сидел за кухонным столом, на нем оттаивали столовые ромштексы.
«Ты не думай, я чистая»… Какие ж тогда «грязные»: Э-э, пропади все пропадом, даже с самой проклятущей бабой он будет чувствовать себя лучше, потому что хуже нет одинокого или отвергнутого. Хуже нет.
Пришла, поставила бутылку водки.
– Брось котлеты на сковороду. Тебя как зовут?
– Зяма.
– Зя чего?
– Ма. Зя-ма.
– А я Лида. Ну, за знакомство, Зямай. Мы с тобой, наверное, одногодки. Тридцать пять? Ну, допивай. Иди сюда.
Поднялась, повела вглубь квартиры.
– Это комната сыночка.
Прибрано чисто.
– В колонии он, бедняжечка. У тебя есть дети?
– Есть.
– Только бы мне его дождаться. А это мой паспорт. Видишь, какая я была.
Лет десять назад она была еще очень хороша.
– Я из Орловской области. Там у нас все такие. А это мой губитель.
С фотографии улыбался черноусый кавказец.
– На стройке снюхались, бетон и грязь месили.
Ей стало тяжело и несчастливо.
– Ну, идем еще по стопке.
И она налила себе полстакана, выпила и тотчас отключилась.
В воскресенье Зяма с сыном рыбачили на Клязьме.
Один раз у Зямы сорвался лещ величиной с ладонь. А сколько было всплесков! Другой раз запуталась леска в траве. Шестнадцатилетний сын угрямо подсекал за двоих и к полудню корзина серебрилась чешуей. Уху варили мелочью, Зяма незаметно ухнул в кастрюлю ушицу из консервной банки. И все это под комариный писк и укусы.
Анна позвонила на другой день. Счастье бежало собакой впереди него. Он вошел в трехкомнатную квартиру, где паркет рассохся после первой ссоры. А ссора здесь была давно. И хлопать дверьми, видать, любили.
На спинке стула висел мужской костюм. Этот стул стоял в изголовье тахты. Когда Зяма голый и потный приподнимался над Анной, он встречал черный пиджак с оторванной пуговицей.
– Ты не рассердишься, если я тебе признаюсь? – рука ее липла к лысине его. – я ведь еще не разведенная. Алик вчера улетел в командировку.
– Он русский?
– Еврей. Он влюбился в меня, когда я с родителями после десятого класса отдыхала в Риге. Сначала родители познакомились с его мамой и папой, потом… И понимаешь, его старики дали деньги на этот кооператив.
– Все Алики алкалики, – скаламбурил Зяма.
– Он каплю не берет в рот, – серьезно ответила Анна.
– Значит была измена.
– Мне?
До чего ж она красивая издали и страшна вблизи. Как из гроба. Ярко крашенные губы на желтом-желтом лице. И отдалась она безучастно, будто хотела что-то вспомнить, но так и не вспомнила.
– Зяма, ты не джигит.
– А из-за чего у вас, ну…
– Влюбилась я, – мечтательно произнесла Анна, вздохнула и легко и счастливо рассмеялась.
Перевернулась на живот и долго-долго молчала, а потом обернулась и, глядя в глаза Зяме, сказала:
– В июле меня кладут в туберкулезную больницу. Саркандоз. Но ты не пугайся, саркандос – болезнь не заразная.
Они расстались – Аня даже поцеловала его. Она чувствовала себя счастливой.
А Зяма чувствовал зуд в грешном месте. И чем дальше, тем сильнее. Зря признался о трех тысячах – на тебе деньги мои, выкупи квартиру свою. Мог бы их сыну оставить. И потом в Торе сказано: не возлюби жену ближнего.
Так ведь она его обманула. Ну уж.
Он весь чешется. Ни хрена себе. Вот и доверься шадхунем. Все тело чешется. Или от Лиды со столовой, или от Ани. Любви захотел. Ну, фраер, стихоплет венерический. Если от Лиды, то уже заразил Аню. Или это Аня и грузин?
А если ни та, ни другая, то откуда в нем такое нетерпение?
Остров любви
Рейс на Сахалин перенесли с утра на послеполудня. Пассажиры – редкий случай – друг друга слушали. И любые домыслы – на ура.
– Я здесь со вчерашнего дня, – представился белобрысый парень – васильковые глаза, улыбка – «я мамочку люблю». Лом прозвал его Лева.
– Лева, – сказал Чернобельский тому, кого он назвал Ломом, а тот не расслышал или решил промолчать. Лева ушел в себя. Все на нем казалось с чужого плеча. Ну, разве взгляд его.
Накануне в полночь он вернулся домой из ГРОБа (проектный институт).
– Нинон, я улетаю на Сахалин.
– А ну, слезь с меня, гад.
– Долг жены перед разлукой…
– О, Боже! Я тебе не жена.
– Ну, впусти меня! Ты – мое солнце.
А спустя три часа он не без тайной радости бежал из Москвы. Обыски на квартире Воронеля – редактора самиздатовского журнала «Евреи в СССР»; конфискация материалов, кого угодно могли напугать, а там ведь был Левин рассказ.
Старый аэровокзал «Домодедово» задыхался от пассажиров. Большой СССР, а голову приложить некуда. За стойкой буфета толстуха со сбитой на ухо косынкой разливала чай, баранки разбрасывала.
– Надеялся в самолете завтракать, – сказал Лом.
– Придется забегаловку искать, – Лева развел руками.
– Искать так искать. Меня Андрей зовут.
Жаркий май 72-го. Солнце вдрызг разбилось одуванчиками в траве. Цветущая, пахнущая земля добивала аллергиков. Лева нагнулся и сорвал цветок. Пальцы тотчас пожелтели.
В столовой они устроились в углу.
– Из командировки? Еврей? – спросил Лом, доставая чекушку.
– С чего ты взял, что я еврей?
– Долбанного еврея за версту видать. Как тебе сказать – вы излучаете другое.
– Ну, ты гад, Лом. Чтоб вот так, сидя за одной бутылкой, назвать долбанным… Ну, ты гад.
