Зиновий Коган - Эй, вы, евреи, мацу купили?
Он теперь не хотел вспоминать, что просил ее стать ему женой перед Б-гом и она стала ею. И разве их ребенок не подтверждение того? Плевать! Ни Бог, ни черт – никто его не заставит жить с такой ведьмой. Она была его женой, и теперь он дает ей развод. Расплевались – и баста.
Три дня минуло – от нее ни слуху, ни духу. На пятый день Дима уже не просыпался среди ночи в холодном поту. Ожил мужик. После работы выпил с другом в «Подкове» по три кружки пива и даже с настроением готовил ужин. Включил телевизор, а там «Ночь без птиц». И ничего-то больше не надо.
Ему-то не надо, а к Марине мама приезжает.
– Дима, – позвонила она, – я хочу все рассказать маме.
Он снова чуть было не полетел в пропасть…
– Что «все»? – сказа он. – Я расписываться не буду. Хоть стреляй в меня, а не буду.
– А что случилось?
– Да то и случилось, что я решил не расписываться с тобой.
– Вы хорошо подумали?
– Как уж могу.
Она повесила трубку. Через полчаса позвонила вновь и попросила встретиться у кинотеатра «Прогресс». Пришла она почти одновременно с Димой и была на этот раз красивой и растерянной.
– Что случилось? – спросила Марина. – Почему вдруг? …
Почему вдруг ты ускользаешь – такой смирный, почти дрессированный.
– Я у тебя вместо якоря.
– Вместо якоря?
– Я говорил тебе: я по тебе скучаю: ты отвечала: это меня пугает. В твоих планах эмоциям места не было.
– В моих планах?
– Это твое «вы». Ты мне мстила за разницу в возрасте. Да ты и не скрывала этого. «Мы не смотримся рядом». Кажется, я правильно цитирую?
– Ну, я преувеличивала тогда.
– А это твое «я влипла».
– Я была раздражена. Я виновата. Но мужчина должен быть великодушным! Я ведь сейчас на все согласна.
– И уморить ребенка, если я не распишусь с тобой.
– Вы хотите моего позора. Я не могу позволить себе то, что позволяют себе студентки или бабы.
– Ну они хотя бы детей своих не убивают из-за мужиков.
– Вы сейчас ведете себя со мной так, как я вела себя с вами. Мы поменялись местами. Но поймите, наконец, что мне нельзя делать аборт! Разве вы не видите, у меня гормональное лицо.
– Я в этом ничего не понимаю.
Она не должна его разжалобить. Он перестал слушать ее и сосчитал до шестидесяти. Руки дрожали, но какое-то необыкновенное ликование охватило его. Все чувства обострились. Он с жадностью вдыхал запахи улицы. Все ее звуки – шуршание автомобилей, перезвон трамваев, голоса людей – звучали в его ушах, как симфония. Его охватило возбуждение, какого он давно уже не испытывал.
– В конце концов, поставите в паспорте еще один штамп. Убудет от вас? Через полгода развелись бы.
– Нет.
И наступила долгая пауза, как глубокий вздох. Обезболивающая музыка деревьев и ветры провожала их до перекрестка. Он остался стоять у светофора, когда зажегся зеленый свет. Она ушла.
Она презирала его, тогда как жизнь диктовала свое.
Она никогда не будет ему рабыней. Стирать пеленки – в этом смысл жизни? Только в университете она чувствовала себя личностью. Аборт, даже если это убийство, разумный шаг. Не поздно ли? И почему этот негодяй раньше не показал ей зубы. Она бы рискнула. Ведь материнство – не более чем мистика. Впрочем, не для нее. В ней плод рос как болячка. Он доконает ее.
Но если замужество требует компромиссов – к черту замужество. У нее всегда есть возможность избавиться от ребенка: аборт, уморить голодом, оставить в роддоме или просто на улице.
Она сейчас не верила в Б-га и в то, что зародившийся в ней человек имел право на жизнь.
Спустя неделю, на Шавуот, Дима пришел в синагогу.
– Хаг-самеах! – приветствовал его друг Шломо. – Машромха, вус херцехс? А где Марина?
– Марина?
– Гверет яффа! Ты еще не сделал хупу?
– Я для нее стар.
– Эйндавар! Родит и будет как все.
– Ну-ну, мешарер, оставим это.
Так Дима в насмешку называл Шломо.
В этот вечер у амвона мужчин больше, чем в зале. Шавуот не популярен среди московских евреев. Дима слушал молитву, как слушают пение хора. Он так и не научился ивриту. Но это почему-то не мешало ему чувствовать праздник.
Уже заканчивалась служба и он направился к выходу, как вдруг едва не столкнулся с Мариной. Она почти бежала, словно она боялась опоздать на свидание. Их взгляды встретились – взгляды вспугнутых птиц. Он сошел лестницей на улицу и не знал – уйти или дождаться ее. У нее с кем-то свидание? Это он узнает, если останется на баскетбольной площадке, в темноте его не заметят.
«…2-го июня я уезжаю в экспедицию…» Но она здесь. Она обманывала?
Она вышла с толпой. Самая стройная и сиреневое платье красило ее. Шломо что-то рассказывал ей, но, пожалуй, она его не слышала и шаг ее сбивчивый – шаг разочарования. Ей не доставало чего-то. Когда она прошла мимо, Дима ощутил смутное чувство вины и неловкости, точно это он торопливо проходил мимо старого друга, который то ли обнищал, то ли болен. Нет-нет, она ему абсолютно безразлична, потому что у нее слишком много уважения к себе.
Все последующие дни в Москве, а затем в отпускной деревне (неперспективные деревни обернулись раем отпускников), шагая улицей или тропой, Дима оборачивался. Это вошло в привычку. Он, то и дело, прислушивался. Глупо: как-будто он мог различить стук ее каблуков или увидеть в заброшенной деревне Говядово. Дима с сыном поселились в квадратной избе с четырехскатной крышей, на коньке был укреплен громоотвод с шариком на конце. Они спали на полу с открытой настежь дверью и в сумерки, сверяемые зарницами разглядывали сетку, кишевшую наружи жужжанием и порхающими насекомыми.
Орали коты, ухали совы.
Жару сменили дожди, но это не мешало ловить рыбу или ходить в клуб, а потом кругами гулять с блондинкой. Она пахла цветущей липой. Было отчего потерять голову.
Его отпуск заканчивался в августе, а двадцать седьмого июля назначено бракосочетание с Мариной. Избавиться от этого свидания было бы просто. Он мог бы заявиться в ЗАГС, что не явится – и баста. Но, черт побери, с памятью невозможно разделаться как с надоевшей кассетой.
– Мы возвращаемся в Москву, – сказал он сыну.
– У меня каникулы и это не я, а ты женишься. Только зачем? Она не любит тебя.
– При чем здесь любит-не любит! А вдруг она ждет от меня ребенка?
– От тебя?
– Да. Вдруг от меня?
Это, отец, ее проблемы, если она тебя не любит.
Руки сына покрыты загаром, а нос – веснушками.
– Ну что ж, – сказал Дима, – тогда оставайся.
На автовокзале он купил газету, и стал в общую очередь в ожидании рейса. В очереди он ничем не выделялся. Вся одежда у него была нарочито бесцветна, как бы защитной окраски.
И на кой ляд он уезжает из деревни в московское пекло?! Уж как Марина унижала, а ВТО – бросил все. Зачем?… Она вынашивала его ребенка, быть может.
