Ирина Озерова - Память о мечте (сборник)

Июнь, самоуверенный и прыткий,
Шумлив, как гуси-лебеди в пруду,
Короткой ночью северной в саду
Шагнешь – и встретишь утро за калиткой.

Терзаешься несбыточной попыткой
Уснуть, но просыпаешься в бреду,
И видишь утро к своему стыду
Далеких ярмарок цветной открыткой.

И все звенит, и все цветет стократ,
И звезды черной магии парят,
И чудо пробуждают спозаранку.

И сон короткий видит акробат,
И, падая, он чувствует канат,
И слышит каждый грустную шарманку.

Взыскуют первые плоды ответа:
Для жизни или смерти зреем мы?
Уже в садах фруктовые шумы
Над благодатью яблочного лета.

И шутки осени не горше света,
Который размягчает нам умы,
Хотели бы мы крылья взять взаймы,
Но зрелость не позволит сделать это.

Созреешь, дабы сгнить. И все труды
Понравиться – доводят до беды.
Мы жить хотим, но жить уже не смеем.

Простые, не волшебные плоды
Должны у смерти отбирать бразды,
Мы безмятежно умирать умеем.

Теплее стали, но короче дни,
Как будто смерть протягивает длани,
Смерть года за отсрочку просит дани,
И бронза, как в патине, вся в тени.

О жаркий день! Ты нам зерно верни,
Пока не хлынул снег на поле брани,
Пока Король Зимы, шаги чеканя,
Не выстроил сугробы вдоль стерни.

Как в лихорадке, старец похотливый
Сгорает, думая, что он счастливый,
Все будущее сжав в ладони дня.

Когда, убитый собственной поживой,
Он упадет, то головы плешивой
Коснется отблеск бывшего огня.

О время холода под знаком Девы!
Лежишь лоскутным одеялом ты,
Не знавшее любви и теплоты,
Невинное, не ведавшее гнева.

Для старых дев исчерпаны напевы;
Визит к друзьям, домашние цветы,
Сукно на тощих бедрах, как бинты, —
Вот всходы от бесплодного посева.

Напрасно жаждет мужества земля;
Коровы возвращаются, пыля,
И на полях пустынно и уныло.

Ни бабочки, ни дерева в цвету,
И скошены луга на корм скоту,
И все молчит, и все уже остыло.

День умирающий живее все ж,
Чем нарисованный. Светлей заката
Сочится сукровица розовато,
И цвет ее на рану не похож.

Деревья нищие бросает в дрожь
Былая роскошь, вянущее злато.
Они сквозь ветви смотрят виновато
На бледный сон, как на последний грош.

Кроваво-красный свет ночных сигналов,
И варварских охотничьих кинжалов,
И женской жажды – ты огнем гори.

Будь нежен к небу даже в тучах мглистых,
Октябрь; и в окропленных кровью листьях
Ты страсти запоздалость усмири.

Ты предпоследний, как Вениамин,
Ты, как Иосиф, искренен и в малом,
Но над могильным роковым провалом
По воле братьев ты стоишь один.

Не все мы доживаем до седин.
Но, достопамятным гордясь началом,
Козлами отпущенья в свете алом

Средь предпоследних разбрелись равнин.
Все, что не умерло, живет упрямо,
Двусмысленностью наполняя драму,
В которой злые силы – напоказ.

Сомненье тронет руку Авраама,
Но только нож его избегнет срама
И Бога сохранит в последний раз.

Закутан в мантию, уходит год,
Он стар и хром, его семейство плачет,
Под капюшоном он морщины прячет,
С волос, как с неба, снег густой идет.

Он говорит: «Всем жертвам счет ведет
Природа и над жертвами судачит,
И я не ведаю, что это значит,
И мой вопрос в ответ вопроса ждет».

Так спрашивай в отчаянии вечном,
Старик, несущий год в мешке заплечном —
Двенадцать разных радостей и бед.

Штрих времени в творенье быстротечном
На стеклах инеем оставишь млечным,
Но канет твой рисунок в Лету лет.

Забудь тот год, в котором грусть теснится,
Забудь тот год, где страхом правит власть,
Забудь героев, пожелавших пасть,
Забудь постель больного, где не спится.

Нет ничего, чему нельзя забыться,
От целого видна нам только часть;
И чем бездумней оказалась страсть,
Тем легче закрываются страницы.

Но кажется другим, что этот год
Уходит, принося тоску невзгод,
Отчаянья тупое очищенье.

Хранящий верность прошлому найдет
К сокровищам забвенья тайный вход
И призрачность счастливого мгновенья.

На мне кровавая куртка,
и я стою на Эльбе,
Наполеон меж Наполеонов,
и я стою на Эльбе,
имен у меня немало,
и я стою на Эльбе.
О, генералы живые, узрите мой клюв
на Эльбе.
Со мной прогуляйтесь по паркам бессонниц, сомнений и ссылки,
когда я брожу ночами, как пес бездомный, блохастый.
Мундир мой – черные скалы,
глаза мои – ваши радары:
за душу атомной бомбы вам, господа, спасибо!

Но страх проживает в Париже,
в нем память моих парадов.
Химерам на Нотр-Даме,
Эйфелевым ажурам – признаюсь:
в безвременье моря я – символ вашего страха, его филиал
на Эльбе.

Ты думаешь, что я умер?
Стою я в кровавой куртке,
и тело мое большое
вмещает в себя, жирея, Бисмарка, Гитлера, Ницше,
Чаплин – шут,
но украл он
славы моей эполеты
для ярмарочного балагана,
историю битв – для черни!
Подайте протест, генералы!

Труп мой стоит на Эльбе.
Отведайте, генералы, гимн моего гниенья,
плотью меня облеките.
Я жду вас в склепе музея, где виселицы и Шпенглер,
плотью меня облеките, зову я, но не надейтесь.
Рабы-солдаты не верят теперь в краали-казармы,
Я зовусь среди прочих Наполеоном с Эльбы,
а Святая Елена – будет.

Меж тем постоянно приходит любовница
и опять ищет отдыха от суеты, тараторит и просит
то поесть, то попить и выгадывает
неподотчетную пятиминутную паузу —
опять, как пядь в лихорадке часов, словно все еще
в благоухающем рту
остается среди золотого запаса коронок,
как в музее, бесценная правда зубов.

А теперь уходи; видишь – дети повсюду играют,
там, где люди бездумно прошли сквозь людей,
сквозь глаза разноцветные, сквозь
красоту, что стихов не дождется,
когда снова кричат новорожденно-голые мысли
в необъятной постели, как утро вчерашнего дня.

1. по дороге бегут;
2. смотрят фильм, где бегут по дороге;
3. вспоминают, что видели фильм,
где бегут, и так далее – вечно, по кругу.