Ирина Озерова - Память о мечте (сборник)

Иногда люди стареют настолько,
что от них остается лишь собственность.
Они еще ездят в купленных когда-то машинах,
дремлют в дедовском кресле и трижды садятся за стол,

ищут прошлое в семейном альбоме,
гладят личную кошку, кормят птицу, сидящую в клетке…

Они еще покупают собственный, привычный табак
и дарят слепым жемчужины собственных мыслей
о кабинете министров и вечно грозящей войне.

Но иногда бесплатный бумажный стаканчик
кажется домом призрения, пахнет восковой рукой попечителя;
и в собственных руках
люди чувствуют чужую, непривычную дрожь.

Какая редкость – соль в сорок четвертом

Но мы реальность мира ощущали
сегодня
обесчещена она.

Чтобы отведать призрак сбитых сливок
в горячке были преданы навечно
сокровища родного языка
и нам казался сладким и воздушным
сырых бобов нездешний аромат.

Но между тем о соли: опоздавший
ты можешь взвесить; килограмм рассола
(за ним стояли женщины всех рангов
с бутылями у соляных колонок
на амстердамских страждущих мостах
стояли слитно и неотчужденно
пока полиция в другом квартале
решением еврейского вопроса
усердно занималась) стоил столько
как нынче
десять ароматных банок меда
или
собрание высоких сочинений
в пяти томах.

Скисает сладкая еда,
на чердаке смердят объедки;
в осенних каплях стол пустой;
лишь карточками на продукты
покуда правит пестрота…

Облизываясь, волк губастый,
жует газету, и воняет
привычный утренний эрзац.

А у промокшей птицы в клюве
осталась горсть раскисших зерен,
и небо падает на ферму,
даря одну надежду детям:
быть может, и весна придет.

Народ спасен и бессмертен —
пришла настоящая осень,
какой давно не бывало:

желтеют зеленые листья,
и синий ветер белеет,
и ниже склонилась трава;
качается от ударов
и пьет свой седьмой стакан,
потом оседает в кресле.

От сладкой точки отсчета
по вечной дороге странствий
он может брести до зимы,
пока по такой погоде отыщет путь настоящий
по бесконечной стезе.

Некий день
случился потом;
свет истаял,
как поздний воск;
колокол бил;
опоздал почтальон;
время стало.
Отныне ему
не двинуться дальше
некого дня.

Руки его тяжелы; небеса —
белый листок на черном листке,
рухнул пол у него за спиной,
уснул воробей за грудью его…
В два неба он упакован был —
теперь в два слова замкнули его;
отмерили метром кусок земли,
под неким днем
черту подвели.

Между тем в этом мире прекрасном
могут женщины спать обнаженными,
словно в собственной спальне.

Что может с ними случиться,
поскольку они не солдаты?!

Все было, все было,
все близко, но
что-то разъяло нас, развело
давно… А может, недавно?

Нет горизонта, и нет луны,
обнажены слова о покое,
можно обдумать донос и сомненье
без завершенья – земля кругла.

Ветер утих, как собака,
однако вздыхает по людям…
Мы судим о ночи по снам,
но нам невдомек, что скорость
неподвижностью рождена,
что храм начинается с кирпича,
из луча и коры огонь возникает,
и в тело тепло его проникает
лишь тогда, когда гаснет костер.
А детям кажется, что до сих пор
мы чтили только безжизненный прах:
их шаг – это первый шаг.

Не надо закрывать глаза на то,
что каждая букво-секунда в прошлом
меж ветошью зажата и цементом,
и наши ребра или позвонки
раздавлены давленьем атмосферы.
Так было,
и бывает,
и пребудет —
глумливой гарпии
очкастый труд.

Но после этой вычитанной мысли
мне мягче пуха
камни мостовой,
как после действия поводья реплик.
Развязывая Каиновы петли,
я плоть дарую
мраморным рукам,
пока не затрепещет
каждый мускул
воображеньем —
пеной мозжечка.

Со свежей храбростью
налево сверху,
спускаясь с белоснежных гор
бумажных
в долину карлика
с прудом зеленым,
в сандалиях,
оленьим быстрым шагом
к домашним лодкам
и снастям рыбачьим
по выровненным
уличным дорогам
шел человек,
то в гору поднимаясь,
то вновь спускаясь,
шел он с воплем страха —
не в разуме,
не в сердце —
в животе.
Эй! Озеро, зеленое от тины,
с девчонками в полузабытых бантах!
Эй! Тростниковый старенький петух!
Пинок под зад
неужто дать ты хочешь?
Но храбро лодка к берегу плывет. —
Сбегайся, краснокрышая деревня!
Сбегайся, краснокрышая деревня!
Сбегайтесь, краснощекие девчата!
Не для чего-нибудь,
а просто так…

Этой радости быть вовеки:
распахнем дыханьем
ворота,
проторим шагами
дорогу
и пройдем по старому парку
мимо птиц, лошадей, деревьев.
Все мы – странные скоморохи,
скоморохи, которые смеют.

Это радость:
пушки умолкли,
рифма может отыскивать пару,
трубы фабрик – это сигары,
что дымят тепло и привычно:
вам их больше нельзя увидеть,
их опишет потом газета.
Ты забыл о гнезде далеком?
Там ты мог
под защитой парка
семенить по дорожкам тенистым,
а навстречу
сочилось солнце,
словно сочный грейпфрут
из Яффы.
Их теперь и во сне не увидеть.

Но такой лишь бывает радость
скомороха, который смеет.

Сегодня рано стемнело.
Моя комната стала родильной палатой,
и на кружеве материнской сорочки
кровь по краю, как оторочка,
и я на весах – кричащий младенец;

я родился, я создан,
я существую для правды,
и засыпаю в пеленках
этой ноябрьской ночью
будущим сном;
мне снится,
что мать отцу отдается
на примятой траве газона,
под небесным, свинцовым законом;

прочь бежала
какая-то птица,
надо мной простирая крылья;
я бы мог явиться однажды
перед странником запоздалым
легкий, как предрассветный ветер,
сильный, словно удар боксера.

Как молчит мое долгое время
в этой комнате, рано стемневшей,
мой язык, как колокол в глотке,
бьет в беззвучный набат о нёбо:
дай мне пить, всесильное небо —
мои крылья съедены молью,
мои жабры вырваны с болью,
я теперь пожираю душу,
я Адам XX века.