Господи, напугай, но не наказывай! - Махлис Леонид Семенович
Портрет отца
В 1959 году отец (тоже не без помощи Дмитрия Васильевича) служил управляющим республиканской конторой легкой промышленности на Солянке. По стране шли хрущевские процессы «теневиков». В газетах время от времени мелькали сообщения о смертных приговорах. Многие фабрики в стране получали сырье от отцовского управления. И везде гнали левую продукцию. В Воронеже арестовали группу дельцов, которых уличили в получении сырья сверх нормы. На некоторых накладных стояла подпись отца. Семену страх был неведом. Помню, как он стоял у окна, курил «Герцеговину флор» и успокаивал мать: «меня не тронут, я — номенклатурный работник». Тронули. В качестве «доказанной» взятки фигурировал портрет маслом, талантливо скопированный с фотографии отца неизвестным грузинским художником и подаренный ему в качестве благодарности за какую-то деловую услугу кутаисским предпринимателем Мулей Свердловым. Вскоре явились с обыском. Отца арестовали. Конфисковали только то, что нашли по месту прописки — а к тому времени отец с нами уже не жил. Злополучный портрет продолжал висеть в нашей квартире, а по праздникам я из озорства вывешивал его за окно, где он выгодно выделялся на фоне других портретов (но подешевле) — членов Политбюро. Портрет являл миру новый антропологический тип вождя. Плакаты никто не читал, даже те, кто их писал. Портреты никто не разглядывал — для этого есть Третьяковка. Человек, содержавшийся под следствием в Бутырках, гордо смотрел на прохожих, соперничая за внимание с теми, кто его туда упрятал. Монументальная фига в кармане. Почему-то никто не «возбух», не удивился, не возмутился. Одним портретом больше, одним меньше — кого это волновало? На тюремном свидании я рассказал отцу о проделке. Он просил больше этого не делать: «Ты не знаешь этих бандитов, могут припаять политическое дело и покалечить тебе жизнь» (все равно покалечат). История с уличной галереей, к счастью, сошла с рук. Пройдет еще несколько лет, прежде чем я пойму, что власти не обязаны обладать чувством юмора. Не за то им зарплату платят. Есенин с Мариенгофом в свое время тоже проявляли склонность к шуткам такого рода. И шли они куда дальше в своих мистификациях: в предмайские дни друзья-имажинисты как-то договорились с владельцами магазинов и повыставляли в витринах свои портреты, переименовывали по ночам то Петровку, то Кузнецкий мост в «Улицу имажиниста Есенина». Но тогда находилось место и для шуток. Сам Каменев, потешаясь над выдумкой, журил поэтов, дескать, зря не выбрали для этой цели Камергерский переулок. В наше время рассчитывать на чувство юмора отцов города не приходилось. А бузить хотелось безудержно. Вот и придумалось.
После смерти отца в 2001 г. я стал обладателем этой реликвии. Портрет висит в моей мюнхенской квартире, а я поясняю интересующимся гостям, что отец заплатил за него больше, чем тратил на свои портреты Ротшильд, — тюремным сроком. В момент ареста отцу было 43. Вся жизнь впереди.
Я каждый день проходил по Пушкинской площади под гигантской неоновой рекламой Госстраха и всякий раз вздрагивал, когда это чудовищное словообразование загоралось на фоне темнеющего неба. В отличие от отца, меня чувство безопасности окончательно покинет к девятнадцати годам. К этому времени именно государство станет для меня главным источником страха.
БРАТ. ЗАПАЯННАЯ КОПИЛКА
Брат опережал меня и в погоне за новизной ощущений и по части разнообразия увлечений. Когда квартира освобождалась от эскадрильи авиамоделей, планеров и прочих летающих объектов, их место занимали наушники, микрофоны, радиолампы, детекторные приемники, которые нам на удивление издавали какие-то звуки. Он как угорелый носился по магазинам, терроризируя продавцов диодами и триодами. На смену им шли атрибуты подводной охоты, музыка (скрипка, фортепиано, аккордеон, гобой, кларнет), фотоувеличители или подозрительные реактивы, «Мифы древней Греции», иностранные языки. Некоторые увлечения умирали естественной смертью, уступив место новому. Другие затаивались, чтобы со временем вспыхнуть снова или перерасти в «дело жизни». Все эти забавы вскоре были вытеснены пристрастием к истории и большой авиации.
После окончательного переезда в Москву мне было указано на мое место — место младшего брата. Володя не церемонился, когда можно было решать спорные вопросы с позиции силы. Деваться было некуда — минимальную разницу в возрасте (год, месяц и день) брат компенсировал бесспорным физическим превосходством. Но параллельно шла и притирка — я все-таки был пришельцем, чужаком. Все, что мне оставалось, — это учиться строить заборы и держать безопасную дистанцию. Эта дистанция увеличивалась с каждым годом, а к 29 годам между нами уже раскинется Атлантический океан.
Родители не очень интересовались выявлением способностей детей или их спецподготовкой к большой жизни. Ценности распределялись по минималистской схеме — накормить и спать уложить. С остальным сами разберутся.
— До сих пор не могу понять, как это вы не выросли уголовниками или шулерами. — Скажет мама на излете ее жизни.
Родители рассуждали просто — чем бы дитя не тешилось, лишь бы не воровало, не пьянствовало, не шлендрало по чужим подворотням. Отец по первому требованию отстегивал рублики, если они предназначались «на дело» — фотохимикаты, авиамодели, нотные тетради, подводные маски с ластами.
Вова слыл вундеркиндом. Губастый, обидчивый, щедро одаренный природой цепкой памятью, он выгодно выделялся в семье и охотно демонстрировал свои исключительные способности. К сожалению, разрыв между его талантами и амбициями был слишком велик не в пользу амбиций. Его интересы росли не столько ввысь, сколько вширь и поэтому сдерживали КПД. Он научился читать до того, как научился ходить. Семейная легенда гласит, что когда в квартиру кто-нибудь заходил, трехлетний Вова демонстративно переворачивал вверх ногами газету и приступал к чтению вслух. Родители приходили в тихий восторг, а гости — в ужас. Он знал цену своим способностям и не очень скромничал. Это не вызывало во мне ревности. Во-первых, я чувствовал себя в доме инопланетянином и не был вправе претендовать на немедленное признание моих скрытых, но несомненных «дарований». Во-вторых, надо быть слепцом, чтобы усомниться в его незаурядности. Учился играючи. Открывал книгу, вооружался куском черного хлеба и «исчезал». Ни посторонние звуки, ни ссоры между родителями не могли помешать ему заниматься любимым делом. Экзамены были для него чем-то вроде спортивного праздника. Он учился ради экзаменов, накануне был спокоен, полагая, что волноваться должен не он, а экзаменатор. Занижение оценки воспринимал как личное оскорбление.
Писал с безукоризненной грамотностью. К стихам был равнодушен, но при этом километрами цитировал Иосифа Уткина, Грибоедова, Маяковского. По нему можно было сверять даты мировой истории, математические формулы, физические законы и даже краткий курс ВКП(б). Петра Первого или какого-нибудь Емелю Пугачева он умел описать до деталей одежды. Увы, рядом не было той направляющей руки, которая оградила бы его способности от разбазаривания и безудержного разброса интересов.
Мне мучительно недоставало в нем самоиронии. Его ранимость и обидчивость с детства затрудняли наши отношения. Из-за мнительности и смены настроения от дуновения ветра самое простое общение с ним требовало напряжения и бдительности. Той самой бдительности, которую я то и дело терял, уставая следить за своей лексикой или интонацией, а то и просто давал спровоцировать себя «принципиальным» спором, и тогда… Он был физически крепче меня и потому не слишком утруждал себя поиском решающих аргументов. Да споры и не были его сильным местом. Он то и дело соскальзывал с темы, сжимал кулаки, замыкался в обиде, а если и убеждал, то не аналитическим блеском, а плещущей через край бездонной памяти информированностью. Трудней всего давался ему в споре отказ от раз произнесенной фразы, сколь бы очевидной ни была ее абсурдность и сколь убедительны ни были контраргументы. Защищаясь до последнего, он тем не менее не запинался в поисках слова поточней, фехтовал до изнеможения, и только будучи окончательно загнанным в угол, недовольно ворчал, передразнивая последние выпады оппонента.
