Господи, напугай, но не наказывай! - Махлис Леонид Семенович

— Вам что, ети вашу мать, делать нечего, кроме как по 10 раз за ночь людей будить. — Ревел отец. — И хватит мне читать ваше дурацкое постановление. Лучше бы воров ловили! Спасибо за новость — я и без вас знаю, сколько лет моему сыну. (Как раз это утверждение Семена Аркадьевича было опрометчивым, ибо пройдет еще около сорока лет, прежде, чем он перестанет путать наши с братом даты рождения).

На этот раз я не стал испытывать судьбу и вернулся в лоно отчего дома. В лоне спали. День для всех начался обычным порядком. Кроме меня. На уроках я частично отсыпался, частично путался в показаниях. На литературе меня, по закону подлости, вызвали. Мне никак не удавалось вспомнить вторую строчку из «Ариона». После того, как я в четвертый раз проблеял «Нас было много на челне…», учитель потерял терпение и влепил в дневник последний аккорд в этой истории. Пройдет немало лет, прежде, чем осознаю: это единственная в моей жизни двойка, которой я вправе гордиться. И влепил мне учитель ее не в назидание, не со злобы. Учитель был молодым, чтобы не сказать молоденьким. Смугловатое лицо утопало в черном облаке буйной шевелюры. Озорные, ироничные глаза тяготились необходимостью соответствовать своей неблагодарной профессии, как несправедливым приговором. Осужденный на «прозу жизни», учитель менялся в лице, когда читал нам стихи из школьной программы. И не он меня обидел, а я его. Ибо та же рука, которая украсила мой дневник, однажды напишет:

Ну вот прозаик, выйдя в свет,

Стоит без рифм, полураздетый,

Строки дыханьем не согретый, —

Какой он жалостный поэт!

Учителя звали Александр Яковлевич Аронов.

Говорят, в больших семьях бытует закон — кто медленно ест, тому меньше достается. У нас лучшие куски кочевали из тарелки в тарелку. Мама подсовывала мне, я перекидывал сестре, та — дальше — брату. Добрая половина хранившихся в холодильнике деликатесов находила последний приют в помойке. Даже умирая от голода, мы выуживали из холодильника еду попроще, оставляя лакомства друг другу. Копченая рыба или крабы, если им случалось попасть в наш холодильник, в конечном счете засыхали или меняли окрас.

Летом к подъезду подгоняли полуторку, и подпрыгивая на пуховых подушках, чемоданах, керосинках и керогазах, эмалированных тазах для варенья, мы уносились на дачу, которую отец исправно снимал в мае — в Кратово, Томилино, Удельном, Красково, Перловке или Малаховке, окунались в праздность, книги, сосновые рощи…

По современным стандартам, в нашем воспитании все было шиворот-навыворот, все антинаучно и непедагогично. Но можем ли мы упрекать родителей за то, что они не читали Песталоцци и не следовали советам доктора Спока? И о том и о другом они слыхом не слыхивали. Но можно ли считать по этой причине нашу жизнь менее счастливой, чем жизнь тех из сверстников, за которыми ходили неутомимые няни, чьи учителя музыки и французского толпились в прихожей в ожидании своего шанса?

Обстановка в доме была далека от гармонии и действовала на меня, как иммунологическая вакцинация против еще менее животворящего влияния со стороны внешнего мира, чужого, непонятного и опасного. Но и он менялся на глазах.

* * *

В конце июля 1957 года в нашу бесцветную жизнь ворвались первые оттепельные краски. Ворвались и оглушили. Москва вдруг заговорила на разных языках. Правда, «глоток свободы» нет-нет, да и застревал в глотке. После короткого общения на ВДНХ с группой японских гостей фестиваля «молодежи и студентов» — третий привод в околоток: «о чем говорили»? Лучше спросили бы — «на каком языке говорили?».

Русские девушки были первыми диссидентами. Они безошибочно учуяли новые перспективы и предпочли «большой зоне» эрогенную. Их отлавливали в парках и скверах, вырывали из жарких объятий прогрессивной африканской молодежи, били и брили. Наголо. Зато многим из них посчастливилось не только избежать позора, но и выйти замуж, уехать и оставшуюся жизнь самим выбирать прически. Говорят, что именно тогда и зародился институт «ласточек», ставший одной из самых привлекательных женских профессий^[5].

Опыт морализаторских издевательств у «общественников» накопился за годы борьбы со стилягами. Даже американские педагоги одно время били тревогу: современная цивилизация построена на вкусах подростков, помноженных на реакцию рынка; дескать, подростки — самая крупная потребительская группа в стране. Они тратят 25 млн. долларов в год на дезодоранты, 20 млн. на губную помаду, 9 млн. на домашнюю завивку, что в косметике и дезодорантах растворяется их индивидуальность. Бедные, бедные детки! Что бы сказали их родители, если бы при этом дочек стригли наголо за губную помаду и капроновые чулки, а сыновей отлавливали пьяные дружинники и обрезали слишком узкие, по их понятиям, брюки. Как выглядела бы статистика, если бы затраты на помаду на душу населения определяли «степень падения» молодых женщин? Оно, может, и верно — лучше жить с несколькими прыщиками на лбу, чем в греческой маске. Но маска все же предпочтительней шрамов и тавро. «У, вырва, понавешала цацек, я в ее годы о цацках и не думала. Выпороть некому».

ЧЕТЫРЕ КАПЛИ СОБАЧЬЕЙ КРОВИ

В доме случались постояльцы — близкие друзья и дальние родственники. Настолько дальние, что легче было проследить их передвижение по торговым точкам Москвы, чем степень родства. Если для тетушки важнее всего была кровная идентичность, пусть даже в пятом колене, то для мамы хромосомы не играли решительно никакой роли. Лишь бы человек хороший был. Надежнейший критерий — степень лояльности при разборках с отцом. По большому счету, такой подход к людям был и мне по душе. Во время постоя гость становился членом семьи. По утрам на него (нее) распространялся режим наибольшего благоприятствования при пользовании туалетом и умывальником. По вечерам в его честь готовились праздничные блюда. Гостей никто не ограничивал в сроках постоя. Все понимали, что в Москву едут не от хорошей жизни и не от переизбытка родственных чувств.

Кто только не ехал:

а) тетя Бася «со Львова» за дефицитом (капрон, польская помада и американские отрезы)

б) дядя Толя «с Харькова», судья международной категории по конному спорту, за румынским гарнитуром

в) тетя Соня «с Киева», которая нас очень любит и которой мама доверяет семейные проблемы (а кому она не доверяет?)

Гостям в доме были искренне рады. Особенно тем, кто не лез в душу непрошенными советами и поучениями. Гости несли в дом застолье, а значит, незабываемые истории и байки, до которых я был жаден.

Илья Ишов «с Ленинграда» был чемпионом словоизвержения. Любимый ученик И.Н. Голенищева-Кутузова, Илья закончил болгарское отделение филфака ЛГУ. Но подающий надежды славист был вынужден сменить профессию из-за необратимой болезни глаз, грозившей слепотой. По сходной цене он приобрел диплом Плехановского института и трудоустроился директором универмага. Тяжелый диагноз не спас от пятилетнего приговора. Но лингвистический талант не пропьешь. С кичи откинулся через пять лет, в совершенстве овладев «блатной музыкой». Весело баланду травил вечерами напролет — заслушаешься. Но ночевать никогда не оставался — в каждом городе у него олюры да марухи. Прощался долго. С посошками.

— Ну, что, родимые, расход по мастям — воры к ворам, суки к сукам. Хочу завтра навестить моего бывшего профессора. Кент по воле, жена по зоне. Он меня любит, как родного сына. И я его. Словом, два друга: колбаса и волчий х…

Отец объявил как-то о приезде старого приятеля «с Харькова», приволок из Елисеевского коробку с деликатесами, наказал маме накрыть стол, а нам — вести себя «солидно», так как друг — не какой-нибудь завхоз, а прокурор города. И уехал на вокзал встречать гостя. Слово «прокурор» ни о чем не говорило, но навевало тревогу. Харьковчанин был весел и раскрепощен. После третьей рюмки он перешел от дружеских воспоминаний к профессиональным историям. Цель его командировки — посоветоваться с вышестоящими товарищами из Генеральной Прокуратуры по поводу обвинительного заключения, утвердить которое он сам не решался. Мучили сомнения — слабая доказательная база.