Имбер Де Сент-Аман - Жозефина
Бонапарт поставил все на карту. Он разбил фарфор графа де Кобентцеля. Но был ли он в полной уверенности, что разобьет австрийскую монархию так же легко, как он об этом говорил, если бы его поймали на слове и переговоры прервались бы? Был ли он совершенно уверен, что не раскрыт Директорией? Простят ли ему в Париже принесение в жертву Венеции и отказ от революционизации всей Италии? Не рискует ли он прямо в вечер размолвки с графом де Кобентцелем получить депешу, которая полностью перечеркнет все его труды? Как и на поле боя, здесь он принимал самое смелое решение. Не страшась никаких последствий, наигранной яростью он ускорил развязку. И в своем безрассудстве он испытывал острую радость. Внутренний голос говорил ему, что он одолеет препятствия, возьмет верх над Австрией, над Директорией, что все пройдет так, как он хотел, что он хозяин положения. И в самом деле: все благоприятствовало успеху его предприятия. У него тогда был один из тех периодов везения и удачи, когда игрок выигрывает раз за разом, удивляясь своей собственной фортуне. Он хорошо знал, что будь договор подписан, Директория не осмелилась бы не ратифицировать его. Выскочив из зала заседаний, он громко распорядился объявить эрцгерцогу Карлу о возобновлении противостояния по прошествии двадцати четырех часов и бросился в свою карету, казалось, не замечая умоляющих жестов маркиза де Галло, с силой вырывавшего у него шляпу и убеждавшего его не уезжать.
На следующий день мизансцена была уже другой. Одумавшись, граф де Кобентцель ступил на путь, предложенный Бонапартом, а французский генерал, со своей стороны, с любезной предупредительностью рассыпался в извинениях за случившееся накануне и за свою несдержанность. В тот же день, 17 октября 1797 года, мирный договор был подписан; он получил наименование по названию поселка Кампо-Формио, расположенного на одинаковом расстоянии от Удине и Пассериано. В своих мемуарах герцог де Рагуз вспоминает: «Не одно совещание прошло, пока была поставлена подпись. Я был отправлен, чтобы все подготовить к этому и в то же время убедить полномочных представителей прибыть в Пассериано. Они любезно согласились. Подписи поставили до обеда, указав для проформы Кампо-Формио, где проходили приготовления. Без сомнения, в этом поселке теперь показывают комнату, где произошло знаменательное событие, стол и перо, употребленные для исполнения акта. Там достаточно реликвий».
Работа по переписке документа договора продолжалась весь день. Споров больше не было. Генерал Бонапарт был на редкость весел. Когда наступил вечер, он не захотел, чтобы приносили свечи. Время проходило в беседе и рассказах даже о привидениях, как если бы в старом замке собралась семья. Наконец около десяти часов вечера полномочным представителям объявили, что копии готовы. Бонапарт весело подписал их, и в полночь генерал Бертье с подписанным договором был уже на пути в Париж. Спустя двенадцать часов в Пассериано прибыл курьер Директории. Приказы были определенными, и если бы Бонапарт получил их накануне, он не смог бы подписать договор.
Ратификация вызывала сомнения. Согласится ли Директория с уничтожением Венецианской республики? Венецианское временное правительство предприняло последнее усилие, чтобы спасти независимость страны. Оно отправило в Париж трех делегатов, среди которых находился адвокат Дандоло с поручением пустить в ход необходимую сумму денег, но помешать ратификации договора.
Герцог де Рагуз дает понять, что если бы этот демарш удался, это стало бы крахом Бонапарта, могилой его славы; он был бы разоблачен во Франции, в Европе как превысивший свои полномочия и в результате коррупции трусливо бросивший народ и поработивший республику. Ослабевший, поблекший, обесчещенный, он, возможно, навсегда бы сошел со сцены. Следовательно, как только он узнал об отъезде венецианских делегатов во Францию, ему не оставалось ничего другого, как остановить их по дороге. Дюрок, отправленный им вослед, перехватил их и доставил в Милан, где в то время находился Бонапарт.
Мармон рассказывает: «Я был в кабинете главнокомандующего, когда последний принял их там. Нетрудно представить, какой неистовой речью он разразился. Они слушали ее с достоинством и спокойно, а когда он кончил, ему ответил Дандоло. Обычно не слишком храбрый, на этот раз Дандоло черпал смелость в величии своего дела. Он говорил легко и в этот момент был красноречив. Он распространялся о благе независимости и свободы, об обязанностях добропорядочного гражданина по отношению к своей отчизне. Сила его аргументов, его убежденность, глубокое волнение произвели такое действие на ум и сердце Бонапарта, что у него выступили слезы на глазах. Он не произнес ни слова возражения, проводил делегатов ласково и по-доброму и с тех пор сохранял по отношению к Дандоло доброжелательность, расположение, никогда не прекращавшиеся. Он всегда находил возможность возвеличить его и сделать ему добро. Хотя Дандоло был посредственной личностью, все же ему удалось заставить вибрировать струны чувствительной души главнокомандующего, и впечатление от той встречи надолго сохранилось у него в памяти».
Несмотря на недовольство венецианцев, Директория не осмелилась отказать в ратификации договора, который признавал за Францией ее естественные границы и существование на севере Италии новой республики, принципы которой были такими же, как и принципы французской революции. «Теперь установлен мир, — написал Талейран, — и мир по Бонапарту! Примите мои поздравления, дорогой генерал! Нет слов, чтобы выразить Вам все, что хотелось бы сказать в этот момент. Директория довольна, публика рада, все к лучшему. Возможно, будут некоторые недовольные выкрики итальянцев, но это не важно. Прощайте, генерал-миротворец, прощайте! Дружеские чувства, восхищение, признательность — не знаешь, на чем остановиться в этом перечислении».
Изменчивая и непостоянная Франция в тот момент испытывала страсть к миру, как несколько недель назад она имела стремление к войне. Бонапарт превосходно подгадал момент. Его договор был как раз кстати. Прекрасно! Оставалось лишь прославлять его бескорыстие. Его находили восхитительным, восхваляли его отказ от воинственного патриотизма, от игры в баталии, где так блестяще проявился его гений. Его едва не сравнивали с Цинцинатом, возвращающимся к своему плугу. Повсюду его представляли как пример самоотречения. «Монитор», состоявший, несомненно, из его приверженцев, со знанием дела готовил его возвращение. Все было рассчитано на эффект. Описание его пути от Пассериано до Парижа, представленное множеством рассказов и сообщений, должно было поражать воображение и вызывать любопытство публики. Корреспонденции, передающие детали этого триумфального путешествия, должны были моментально публиковаться в «Мониторе» и удовлетворять любопытство и интерес, которые проявлялись тогда к малейшим подробностям слов и действий покорителя Италии. Заехав по пути в Мантую, он расположился там в бывшем герцогском дворце. Вечером весь город был расцвечен. На следующий день Бонапарт произвел смотр гарнизона, затем он отправился в храм Святого Георгия, где отслужили погребальную мессу по генералу Ошу, а в полдень он отбыл с эскадрой кораблей на «Виргилию» посмотреть на монумент латинскому поэту, который он приказал воздвигнуть. Он покинул Жозефину, которая еще некоторое время оставалась в Италии рядом с сыном Эженом, и 17 ноября 1797 года он выехал из Милана в Раштадт, где состоялся конгресс, призванный распространить на всю Германскую империю мир, заключенный между Австрией и Францией.
