Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Все засмеялись, кроме одного.

— Но, — сказал опять первый, — надобно же кончать. Союзники демонстрируют свое нетерпение. Уже апрель, а ничего не сделано. Сегодня в последний раз надобно сказать ему об отречении. Он непременно должен подписать его, а не то… — И ужасное телодвижение последовало за этим словом.

Наполеона известили об этих таинственных и гнусных сборищах, где о его жизни рассуждали люди, обязанные ему всем. Если бы он только подошел к окну или во время парада сказал своей гвардии: «Ребята! Меня хотят убить!» — через пять минут кровавые клочки остались бы от тех, кто угрожал его жизни. Он не сделал этого! Не сделал человек, обвиняемый в кровожадности, в тирании. Новый стыд для нас!..

Да, жизни Наполеона угрожали те самые люди, которых осыпал он почестями, милостями, прославил их имена в потомстве, сообщил им блеск своей славы, — сердце их никогда не чувствовало этого… Вот часть его жизни, может быть, самая ужасная для тех, кто любит его искренно. Нет, мучения его на острове Святой Елены бледнеют перед той минутой, когда осмелились вложить в руку его перо и сказать: «Подпишите, если хотите жить…»

Если последние слова и не были произнесены, то взгляд, движение, звук голоса сказали больше, нежели могло бы выразить слово! Он подписал; но отречение его было в пользу сына. Без Талейрана и агентов его предложение Наполеона, может быть, уважили бы союзники. Но эти люди, включая Прадта, вредили своему бывшему повелителю на каждом шагу.

Император Александр действовал как великодушный победитель. Наполеон избрал маршалов Макдональда, Лефевра, Удино, Нея, герцога Виченцского и герцога Бассано для представления императору Александру тех самых предложений, которые он делал союзным державам. Незадолго перед тем произошла сцена, которая заставляет меня почти ненавидеть человека, способного на нее: это был Бертье! Обратившись к императору, он стал бормотать извинения, что оставляет его в такие минуты, и уверял, что ему необходимо быть в Париже, спрятать бумаги, очень важные для самого императора. Пока он говорил, император глядел на него с горестным изумлением, которого тот не видел или не хотел видеть.

— Бертье! — сказал Наполеон, взяв его за руку. — Бертье! Ты видишь, как нужны мне теперь утешения!.. А еще больше надобно, чтобы меня окружали истинные друзья мои. — На последних словах сделал он ударение, но Бертье не отвечал ничего. Наполеон продолжал: — Ты возвратишься завтра; не правда ли, Бертье?

— Конечно, государь, — ответил князь Невшательский и вышел из кабинета, уже склоняя голову под тяжестью измены. Он, Бертье!..

Когда он ушел, император долго не говорил ни слова. Герцог Бассано уважал это прискорбное молчание и старался угадать мысли несчастного своего повелителя теперь больше, чем в дни его торжеств. Он также последовал глазами за этим человеком, отягченным безмерными милостями, которых не выкупил он ни одним действием, каким, по крайней мере, оправдывали их другие.

Император долго смотрел вслед другу, и глубокая скорбь выражалась в его взгляде. Потом он отвел глаза и несколько минут не переставал глядеть на паркет. На челе его отражалась тень скорбных мыслей, которые тяготили эту страдающую душу. Наконец он подошел к герцогу Бассано, положил ему руку на плечо и сказал выразительно:

— Он не вернется!..

В самом деле, Бертье не вернулся.

Герцог Рагузский оставил свой корпус в окрестностях Эссона, под началом генерала Сугама, а сам еще не знал, что делать, на что решиться… Договор, заключенный им 5 апреля в Шевильи с князем Шварценбергом, был оспариваем им же самим. Но вот что непростительно герцогу Рагузскому: он обнародовал копию с акта, которым лишали императора престола, а до того армия еще не знала о нем. К копии он приложил письмо, где намерения его выказывались ясно.

Генерал Сугам в отсутствие герцога Рагузского решился действовать. Войскам сказали, что идут против неприятеля. При этих словах солдаты бросились за оружием и радостно пошли, но неприятель не встречался им. Наконец в окрестностях Версаля они увидели, что их обманули, и с руганью накинулись на своих генералов, которые могли тут же стать жертвами их гнева. Один батальонный командир, который был удивительно похож на императора и потому одевался как он, проезжал в это время мимо; солдаты схватили его на руки, понесли, торжествуя, и кричали как сумасшедшие: «Да здравствует император!»

Подробности прибытия маршалов Наполеона к русскому императору рассказаны в стольких сочинениях, что я почитаю бесполезным описывать это. Скажу только, что Наполеон хотел в делегацию включить и Макдональда. Он сказал герцогу Бассано:

— Я хочу послать с ними и герцога Тарентского; он не любит меня, но он честный человек, и тем больший вес будет иметь голос его у русского императора. — Подумав с минуту, он прибавил: — А бедный Мармон!.. Я опечалю его, если не включу в эту депутацию.

Маршалы отправились в Париж после продолжительного совещания с Наполеоном. В Птибуре они должны были остановиться и получить от принца Вюртембергского охранные листы. Уже начинались унижения! Но, что ж делать: мы были побеждены. Маршал Мармон не вышел из кареты, и это сочли странным: оно и было странно.

В Париже они тотчас приехали к русскому императору. Там маршал Мармон опять показал странное смущение: он страдал, потому что не был изменником, нет, никогда не был! Он истинно несчастлив, он знает всю меру зла, сделанного им!

Маршалы явились к русскому царю. Мармон не вошел с ними! Знал ли он уже в тот момент, что сделал Сугам?..

В ту минуту, когда появилась какая-то надежда, один из адъютантов Александра подал ему пакет. Император открыл его, и новое выражение появилось на его лице.

— Что ж это, господа! — сказал он маршалам с выражением упрека. — Вы говорите со мной от имени армии, уверяете в ее чувствах, а я сейчас получил известие, что корпус герцога Рагузского присоединился к акту лишения престола, объявленному Сенатом! — Он показал маршалам бумагу, подписанную всеми старшими офицерами и генералами 6-го корпуса. После этого было всё кончено…

Известие об отречении Наполеона произвело действие, которое теперь трудно описать. Каждый был так отягчен собственными бедствиями, что внешние события поражали его уже меньше, чем случилось бы это в другое время. Вдовы и сироты страдали из-за своих личных горестей и не имели слез для бедствий общих. Только близкие к императору сердца могли скорбеть и за себя, и за него…

Известно, как все утихло после отречения Наполеона. Это подвиг жизни его, может быть, прекраснейший из всех, а он совершился почти незаметно для таких людей, как мы, ветреных и легкомысленных во всем. Наполеон мог тайно возвратиться в Париж, устроить волнения, наполнить улицы и площади трупами и кровью. Но пролилась бы кровь французов, а он скорее согласился сойти с трона, чем остаться на нем такими средствами. Можно верить, когда я утверждаю это: я основываюсь на своих заметках того времени, когда я не имела причин быть пристрастной к Наполеону.

Глава LXXI. Людовик XVIII

Вместе с императором Александром приехали в Париж многие русские, которых я знала прежде как путешественников и приятных людей. Один русский чиновник жил в моем доме и занимал нижний этаж его, и я сохранила благодарное воспоминание об этом образованном человеке, от которого не видела ничего, кроме самого вежливого обращения.

Однажды он явился ко мне с извещением, что к нему приехал знаменитый граф Платов, казачий атаман, и очень желает увидеть вдову Жюно, первого адъютанта Наполеона. Я отвечала, что с удовольствием готова принять его.

Платов оказался человеком замечательным. Ему было тогда лет пятьдесят пять или больше, не берусь сказать наверное. Он был высок ростом; прекрасная голова его и выразительное лицо не выдавали ничего дикого, что многие хотели замечать у казаков. На нем был длинный кафтан из синего сукна, почти до пола, с множеством складок, как у нынешних дамских платьев. На шее висел орден с превосходными бриллиантами; сабля его, говорят, тоже была очень дорогой.