Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Говорят, что накануне своего отъезда в армию император призвал Талейрана в Тюильри и там, в своем кабинете, начал гневно говорить ему об испанских делах.

— Так вы, сударь, утверждаете, — сказал он, быстро подходя к Талейрану, — что я сделал вас тюремщиком Фердинанда, тогда как вы сами вызвали меня на это?

Князь, как всегда бесстрастный с виду, щурил глаза и спокойно смотрел на императора, не отвечая ничего; а хладнокровие всего больше бесит рассерженного человека. Наполеон топнул и громовым голосом закричал:

— Что же вы не отвечаете мне?

Тогда Талейран будто проснулся и проговорил:

— Я не понимаю, что вашему величеству угодно сказать…

Это уже совершенно взбесило Наполеона. От гнева он не мог произнести ни слова и как будто замахнулся… Естественно, Талейран стал уклоняться от удара и, хоть и был хром, очень искусно отступал по всей комнате, до самой стены. Там уж поневоле надобно было остановиться.

Наполеон между тем снова обрел дар речи и сказал:

— И вы осмеливаетесь говорить, что отсоветовали мне брать в плен испанских принцев?

При этом, рассказывают, он как-то неосторожно прижал к лицу Талейрана свой кулак… Но тем и кончилась эта сцена. Императору после всего, что было между ними, следовало отослать князя Беневентского в Венсен к генералу Доменилю, и он велел ему со всей должной почтительностью держать там знаменитого пленника. Макиавелли очень верно заметил: никогда не следует создавать себе врага наполовину. Как хотите, но это правда: не следует оскорблять, а уже оскорбили, так знайте, что не на шутку.

Всю эту сцену в кабинете императора подслушал дежурный камергер и тайно описал свои наблюдения кому-то другому. В тот же вечер тайна распространилась по всему Парижу. К Талейрану заезжали специально, чтобы взглянуть, не осталось ли чего на лице его, но видели только неизменное бесстрастие. Князь весело встречал своих знакомых. Один, состоящий с ним в более близких отношениях, с участием спросил наконец:

— Ах, ваша светлость! Правда ли это?..

— Что такое? — медленно выговорил Талейран, обращая к нему свой спокойный взгляд.

— Ну, будто император обошелся с вами так, что…

— Э! — прервал его Талейран. — Да это всякий день, мой любезнейший, всякий день!..

Прелесть тут в том, что князь Беневентский совсем не думал говорить об ударе кулаком и, отвечая всякий день, разумел, что император всякий день сердит и без толку ворчит на него. Но посетитель, не знаток приличий и тонкостей, как видно из самого вопроса его, с достойной его сметливостью вообразил, что император всякий день бьет князя Беневентского. Можно вообразить, сколько хохотали в обществе, представляя себе Талейрана, который так равнодушно терпит побои от императора и потом небрежно признает это, говоря: «Да всякий день! Что будешь делать, всякий день!..»

Как бы то ни было, а после отъезда Наполеона Талейран, который всегда видел от него только знаки благоволения и милости, получал места, титулы и награды всякого рода, Талейран сделался ожесточенным врагом его. Все заговоры, которые всюду зашевелились, когда колосс начал шататься, находили в нем опору и ободрение. Этого не отрицает и сам он. Если б так поступила я в то время, я была бы менее виновна: в сердце моем еще болели все раны, нанесенные императором. Но Талейран!.. О, его не может извинить ничто.

Я не могу судить, хорошо ли император вел кампанию 1814 года, но помню, что и тогда, и после даже враги признавались, что никогда и нигде не блистал так его военный гений! Он тотчас взял Сен-Дизье, и вслед за этим состоялось сражение под Бриенном. О, как он должен был страдать, сражаясь для сохранения своей короны под стенами той самой школы, где мальчиком и юношей был гораздо счастливее, нежели в эти страшные часы, когда солдаты грудами падали, защищая его права… Солдатами были у него товарищи, боевыми снарядами — шары из снега, а выкупом для пленников становились какие-нибудь плоды, книга или эстамп. Я часто слышала, как император описывал все это, рассказывая о своих приключениях в Бриенне. Особенно однажды, когда Наполеон встретил у императрицы-матери госпожу Бриенн вместе с племянницей ее, госпожою Ломени, он долго говорил с ней об этом с истинно детскою дружбой, потому что искренно и без всякого притворства уважал эту почтенную даму. В этом, как во всем, он был совершенно естествен и напомнил ей многое, что даже изумило ее своею незначительностью… А император смеялся так простодушно! Помню, как между прочим он говорил нам, что одним из величайших наслаждений его жизни был день, когда товарищи назначили его командовать и управлять атакою крепости, сооруженной ими из снега! Ядра были также снеговые… Видно было, что он улыбался этому воспоминанию и счастлив им!.. Да, я уверена, что он жестоко страдал в битве под Бриенном.

За Бриеннской битвой следовали другие. Во время этих сражений, когда кровь лилась и люди гибли от берегов Рейна до берегов Минчио, открылся конгресс в Шатильоне. Представителями Англии выступали там лорд Абердин, лорд Каткарт, генерал Стюарт и английский министр иностранных дел лорд Кастельри. Одно это могло вразумить Наполеона касательно того, что жребий его уже решен, могущество слабело и соразмерно тому возросло влияние Австрии и России. Россия — вот гигант, который тогда угрожал нам.

Сражение под Шампобером дало нам небольшую надежду: мы уже давно не брали в плен русского генерала с шеститысячным корпусом и сорока пятью офицерами. За Шампобером последовало сражение при Монмирале, и надежды возродились не в одних нас, но, как видно, и в самом императоре. Вот частный случай, мало известный, он будет здесь на своем месте.

За два дня до сражений при Монмирале и Шампобере герцог Бассано, каждый день умолявший императора заключить мир и послать для этого полномочия герцогу Виченцскому, который был тогда министром иностранных дел, наконец выпросил позволения подготовить их и подать на подпись. Накануне битвы под Шампобером он сказал императору:

— Государь, полномочия готовы.

— Я подпишу их завтра, — ответил Наполеон. — Убьют меня, так не будет нужно ничего… А если останусь победителем, тем легче будет вести переговоры.

На другой день после сражения герцог Бассано вошел к нему и подал бумаги на подпись. Император отвечал так же, как накануне. Вечером после Монмиральского сражения герцог Бассано снова приступил к нему с тем же. Император улыбнулся и, глядя на карту Европы, лежавшую перед ним, сказал:

— Теперь я могу не уступать ни пяди земли и не подпишу ничего.

События доказали, основательны ли были предвидения императора. Он хотел увлечь всю неприятельскую армию за собою и бросился к Сен-Дизье. Решимость высокая и прекрасная! Но неприятель послал к Сен-Дизье лишь небольшой корпус и всей массой своей двинулся на Париж…

Тогда-то гроза и бедствия наши приблизились. Неприятель стоял не просто у ворот, но у ворот беззащитного города. Русские в 1812 году имели мужество сжечь свои дворцы, а мы не умели встретить их, сжигая предместья нашей столицы!.. Нам нечем было вооружить людей, нечем было стрелять… Что стало причиной этого — невнимательность, расслабление или измена?..

Из Шатильона, где у меня еще были друзья, я наконец получила известие, что конгресс закрылся. Император долго требовал условий, предложенных ему во Франкфурте; потом он велел герцогу Виченцскому, который тогда погубил нас, хоть и был благороднейший из людей, представить контрпроект, в котором было сказано, что Наполеон соглашается остаться государем Франции в древних ее границах, с прибавлением только Савойи, Ниццы и острова Эльбы [260].

Союзники отвергли все эти предложения — положение императора было уже не то, что во Франкфурте. Как не видел он этого?..

Девятнадцатого марта был передан окончательный ответ. Тогда-то Наполеон явился гигантом между великими полководцами. Да, он падет, но великая душа его хочет, чтобы это падение было беспримерно, и 20 и 21 марта он дает сражение при Арсис-сюр-Обе…