Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"
— Блюхер перешел через Рейн, — сказал Лавалетт. — Он предводительствует огромной армией. Кажется, ему никто и не противился: от Мангейма до Кобленца он прошел без всякого препятствия.
— Боже мой! — воскликнула я. — Неужели мы больше не французы? Неужели мы не тот народ, который в 1792 году освободил свои границы?.. Я женщина, а, кажется, больше показала бы мужества.
По тогдашним известиям в армии Блюхера было сто шестьдесят тысяч человек, а она считалась второстепенной. В главной армии, под командованием князя Шварценберга, было сто девяносто тысяч. В северной армии у Бернадотта оставалось сто тридцать тысяч человек, и сверх того, Бенингсен и Тауенцин вели еще сто тысяч. У Беллегарда в Италии стояло восемьдесят тысяч… К этому всему надобно причислить еще резервы, так что неприятельских войск выходило почти восемьсот тысяч человек… Число ужасное! Однако мало еще казалось и его: двести тысяч испанцев, португальцев и англичан под предводительством Веллингтона рвались к нашим пиренейским границам…
А что могли мы противопоставить этому страшному вторжению? Триста пятьдесят тысяч солдат, только триста пятьдесят тысяч!.. И из них еще сто тысяч человек было заперто в крепостях — в Гамбурге, в Данциге, за Одером, за Эльбой и Рейном. Принц Евгений мог противопоставить Мюрату и Беллегарду лишь слабую армию… Сульт и Сюше едва могли выставить восемьдесят тысяч человек против грозной армии Веллингтона. Все пути к Франции были открыты, все, до самого сердца ее.
Император имел под непосредственным своим началом корпусы маршалов Нея, Мармона, Макдональда, Мортье, Виктора и Ожеро… Но что это были за корпуса!.. У Нея насчитывалось едва ли четырнадцать тысяч человек, у Ожеро не было и трех тысяч! Императорская гвардия — в таком же числе… Эти цифры достоверны, хоть их и не найти было в «Мониторе».
Так окончился 1813 год, и 10 января 1814 года последний раз был окружен двором своим человек, оставленный счастьем. Однако бал 1 января был многочислен. Мне сказывали приехавшие оттуда, что никогда не видали такого замечательного собрания. Зачем съехались они, эти люди? Читать во взгляде льва? Увидеть, вполне ли открыта ему судьба его?.. Увы, он был спокоен по-прежнему. Был ли он ослеплен или скрывал свое страдание? Он еще улыбался, хотя гроза бушевала близко, и улыбка его была так же светла, особенно когда взгляд его останавливался на сыне.
Странная сцена произошла на этом собрании, и мне через час передали ее со всеми подробностями.
Наполеон велел составить две комиссии для определения тогдашнего состояния Франции. Эти две комиссии, одна в Сенате, другая в Законодательном корпусе, были составлены таким образом: сенатскую составляли Талейран, Фонтан, Сен-Марсан, Барбье-Марбуа, Бернонвиль, а председателем их был назначен Ласепед; из Законодательного корпуса участвовали Ренуар, Лене, Галуа, Фложерг, Мен де Биран и герцог Массо в качестве председателя. Докладчиком Законодательного корпуса был Ренуар. Он говорил, конечно, с откровенной твердостью, но его истины могли произвести пагубное впечатление на Францию, и Наполеон тотчас увидел, что в словах Ренуара много неприличного и возмущающего спокойствие. Он, как и многие другие, говорил сильно, но без прежнего уважения, потому что видел упадок могущества Наполеона. В таком нападении есть что-то противное душе. Скажу также словами императора, что поступок этот был очень неловок.
Наполеон не сказал ничего в первый день, когда узнал, что происходило в Законодательном корпусе. Однако 1 января, когда все собрались в тронном зале Тюильри и он был окружен только французами (потому что при дворе не оставалось уже ни одного чужестранного посланника), император вышел из своих внутренних комнат спокойный, важный, но на челе его мелькала тень, предвещавшая бурю… Он сказал несколько незначительных слов одному из министров и потом, окинув толпу внимательным взглядом, произнес слова достопамятные, выразительную импровизацию оскорбленной души… То был удар грома: он отозвался в виновных душах и поселил ужас, какой обыкновенно производил его голос, удивительный своей выразительностью, особенно когда его одушевляло сильное чувство. Эти сжатые, чеканные фразы представляют образец неподражаемого красноречия.
«Я запретил печатать ваш адрес, он возмутителен. Одиннадцать частей Законодательного корпуса составлены из добрых граждан, я их знаю и буду уважать, но в двенадцатой есть возмутители, и ваша комиссия в их числе… Мнение вашей комиссии было мне прискорбно, лучше бы я проиграл две битвы… Для чего ваш адрес? Увеличить требования неприятеля?.. Если б я поверил вам, то уступил бы ему больше, нежели он требует. Допускают ли такие обращения в виду неприятеля?.. Вы думали унизить меня… Да, меня могут убить, но обесчестить — никогда! Я родился не в королевской семье и не дорожу своим троном. Неприятели воспламенены больше против меня, чем против Франции, это так, но надобно ли дробить государство?.. Разве я не приношу в жертву своего возвышения, всей гордости, чтобы получить мир? Да, я горд, потому что мужествен. Я горд, потому что сделал много для Франции. Через три месяца у нас будет мир или не будет меня… Даже если я виноват, вы не должны были упрекать меня публично. Грязное белье надобно стирать дома…»
Он говорил правду, но был не прав, когда заявил, что нужнее Франции, нежели она ему, а Законодательный корпус не значил ничего. Он все-таки был гласом народа, хоть до того времени и оставался нем.
И как некстати было с обеих сторон выказывать свой раздор! Ответ императора дал повод ко множеству толков и пересудов: он стал сигналом раздора. Но в похвалу Наполеона надо сказать, что он, человек, которого всегда выставляют тираном и своевольным деспотом, не изгнал никого, не отомстил ни одному из членов комиссии.
Страшно писать картину тогдашних наших несчастий. «Монитор» все еще скрывал истину; зато частные письма каждый день привозили нам известия об успехах союзников. Солдаты неприятеля постепенно окружали нас, заняли Лангр, Дижон, Шалон, Нанси, Вокулёр и, казалось, вскоре должны были прийти в Париж… Блюхер укрепился в Сен-Дизье и в Жуанвилле.
Узнав, что австрийцы заняли Бар-сюр-Об, император решился наконец выехать из Парижа. Он уже освободил короля Испанского и папу. Фердинанд VII уехал из Валансе, а Пий VII — из Фонтенбло. Этой поздней мерой Наполеон думал примирить их с собой.
Почти в то же время узнали, что Мюрат не только заключил трактат с австрийцами, но и сумел так окружить вице-короля, что не давал ему возможности действовать. Мне писали, что Мюрат был совершенно несчастлив своею изменой и в некоторые минуты казался точно сумасшедшим. Верю, верю этому! Он и должен был страдать…
Наполеон хотел, однако, еще раз сделать предложение союзникам и послал в главную их квартиру герцога Винченцкого. Он знал благосклонное отношение к нему императора Александра и, чтобы еще больше увеличить значительность своего посланника, наименовал его своим министром иностранных дел.
Военное управление Парижа было вверено королю Жозефу, а регентство — императрице при поддержке архиканцлера. Наполеон, возвышенный в своих семейных привязанностях, оставил все и с растерзанным сердцем пошел навстречу неприятелю. Он, конечно, мог еще нанести много вреда, но уже не имел надежды победить его.
Чем ближе описываемая эпоха, тем меньше я останавливаюсь на событиях общих: они и так известны всем! Лучше я скажу о тогдашнем состоянии общества в Париже. Какой глубокий ужас в домах, где всегда царствовала радость и праздники сменялись праздниками!.. Везде печаль и столько траура! Почти каждое семейство носило его. Публичные собрания, бульвары, Тюильри — все это представляло собой странное зрелище: толпы молодых женщин, одетых в траур. Император Александр рассказывал мне после, как он был поражен этим…
Между тем как Наполеон сражался в Шампани и в последний раз показывал силу своего гения, Талейран жил в Париже и своими интригами довершал бедствия императора. Тогда рассказывали о нем преудивительную историю; передам ее, как слышала.
