Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

В эти два дня он не только подставлял себя под пули, как простой солдат, но и показал мужество, редкое в такую минуту, когда мысли его пребывали в смущении и хаосе.

В это самое время Фердинанд VII возвращался в свое королевство. Он подъехал к реке Флувии, близ Фигераса, и был сдан с рук на руки маршалом Сюше в присутствии двух армий… Итак, вся Испанская война кончилась тем, чем началась! У императора не было больше ни одного союзника…

Опасность усиливалась с каждым днем. Наполеон поминутно узнавал о новых отказах, и это еще более затрудняло все действия. Нельзя было ни набирать солдат, ни управлять, ни собирать налоги. Не стало денег, этого двигателя всего в мире! Самые обильные области были истощены поборами неприятеля и нас самих, и везде царило опустошение смерти! Бедствия наши еще увеличил сам Наполеон своей пагубной недоверчивостью к Парижу. При Сен-Дизье он счел кавалерийский корпус Винцингероде авангардом армии и вскоре с отчаянием обнаружил свою ошибку; решил, что Париж падет, а с ним и сам он, и вся Франция! И отошел за лес Фонтенбло.

Между тем Париж был в глубокой тоске. Какой жребий ожидал нас? Мы прятали всё, что могли спрятать, и собирались бежать, но в какую сторону? Везде огонь, опустошение, развалины и земля, пропитанная кровью.

Наконец 28-го числа, когда императрица председательствовала в Совете регентства, решили, что она выедет из Парижа с королем Римским. Зачем? Она была нашим щитом, а мы — ее защитой! Бог простит тех, кто был обязан защищать ее и не сделал этого! У Кларка хранилось 20 тысяч новых ружей, а парижане защищались охотничьими ружьями, никуда не годным старьем!..

Императрица отправилась с сыном в Блуа и увела с собой в виде прикрытия 2600 человек отборного войска, а нас оставила с королем Жозе и безоружной народной стражей. Конечно, Наполеон велел ей выехать; но он пребывал в заблуждении, не иначе! За Марией Луизой последовали все министры и высшие сановники, кроме Талейрана и Савари, который должен был выехать 30-го числа, и Кларка, который, как военный министр, также оставался до 30-го.

Глава LXX. Капитуляция. Отречение

Император был близ Парижа, когда узнал о капитуляции своей столицы. Он тотчас велел везти себя в Фонтенбло. Между тем герцог Рагузский отступил к Эссону и приехал к своему повелителю, которого никогда не должен был оставлять. Там узнал он, что император хотел укрепиться в Фонтенбло и оттуда, как из укрепленного лагеря, вести новые переговоры с союзниками. Обо всех этих подробностях писали мне из Фонтенбло с самой трогательной убежденностью.

Но что делал Париж?

Туда вступала союзная армия… Герцог Рагузский ушел в Эссон с генералами Сугамом, Компаном и многими другими, которых назову я вскоре. Этих людей можно почитать истинными виновниками ужасного поступка Мармона.

Я постараюсь описать подробно 31 марта 1814 года, этот важный день в истории Франции, и прежде всего скажу, что раз капитуляция была подписана в два часа утра, то, следовательно, Бурбонов могли бы провозгласить с самого рассвета, но этого не случилось. Партия их не знала еще решительного мнения союзных держав, и до одиннадцати часов не было ни малейшего признака, что переворот решился в пользу Бурбонов. Не раньше чем около полудня появились белые кокарды и белые знамена на площади Людовика XV. Толпа, человек в сорок, верхами, размахивала этими знаменами и кричала: «Да здравствует король! Да здравствуют Бурбоны!» Народ хранил мрачное молчание и не произносил ни слова. Это достоверно. Известно, как легко показать движение, заставить человек двадцать кричать на перекрестке. Но архиепископ Мехельнский, господин Прадт, сам рассказывает нам, что в день 31 марта, как ни хотелось ему видеть падение Наполеона, он не слышал и не видел ничего, что предвещало возвращение прежней династии.

Герцог Дальберг, стоя у окна в доме Талейрана, где в тот день вершились судьбы Франции, закричал, что появились белые кокарды. Тогда часть людей, бывших у Талейрана, бросилась на площадь посмотреть, как говорят они, что это были за люди. То была толпа, которая ехала к бульвару Магдалены. На Королевской улице крики стали живее; отворились окна, женщины махали белыми платками.

Тогда-то союзные войска и монархи вступили в Париж. По мере того как приближались они к центру города, выражение чувств в пользу Бурбонов делалось явственнее. Может быть, до тех пор, страшась Наполеона, не смели выразить своих истинных желаний; а может быть, в этом надо видеть просто ветреное приветствие восходящему солнцу и прощание с солнцем заходящим… Надобно заметить еще, что одно случайное обстоятельство оказалось чрезвычайно важно в этом случае. У всех союзных войск на рукавах были повязаны белые шарфы — в знак победы, а совсем не в знак симпатий французским роялистам. Но большая часть зрителей растолковала это по-своему, тем более что восклицали, что Людовика признали королем Франции и император Александр, и даже император Франц, и что король приедет на следующий день. Рассказываю то, что я слышала, потому что сама я не выходила в тот день из дома и, конечно, не пошла бы кричать казакам «Да здравствуют союзники!», хоть и была изгнана Наполеоном или, по крайней мере, думала, что он преследовал меня!

Достоверно то, что союзники не давали никому ни малейшего обещания… Конечно, император Александр более или менее благосклонно думал о Бурбонах; соглашусь даже, что он был к нам совершенно благосклонен; но чтобы кто-нибудь из партии знал его мнение достоверно, этого я никак не думаю. В пользу Бурбонов могли растолковать одно обстоятельство: русский император избрал для своего пребывания дом Талейрана, известного врага Наполеона, хоть я и не допускаю, что Талейран ненавидел Наполеона, потому что был другом Бурбонов. Ему всего лишь так легче было уничтожить прежнего своего повелителя. Впрочем, да простит Бог господина Талейрана за всё зло, какое сделал он Франции!

В пять часов вечера, когда кончился церемониальный марш его, император Александр отправился к Талейрану. Хозяин дома держал совет с господином Прадтом, который, не раз целуя руку Наполеона, благодетеля своего в продолжение пятнадцати лет, спешил теперь лягнуть падшего льва. С ними был еще герцог Дальберг… Вот чьей неприязни нельзя простить, потому что герцог не мог ни за что упрекнуть Наполеона, который для него и для всех родных его был источником благ, почестей и милостей. Неблагодарность в таком случае вдвое отвратительна и для меня совершенно непостижима.

Второго апреля был произнесен акт отречения, а 3 апреля бедные остатки Законодательного корпуса подтвердили его. Всё рушилось с быстротой ужасающей!

Удалившись в Фонтенбло, император оставался там с Бертье, Мааре, Коленкуром, Бертраном и большей частью своих маршалов. История его жизни в эти дни беспримерна. Мы знаем перевороты преторианских легионов, Римской империи; знаем, как военачальники и даже подлые евнухи отдавали окровавленную корону Индии по своему выбору, но ничто не может дать верного представления о том, что происходило в Фонтенбло в немногие дни и особенно ночи, которые провел там герой, оставленный судьбой, среди людей, которых почитал своими друзьями!

— Что же мы сделаем с ним? — сказал один из них на совете, или, лучше сказать, на шабаше этих демонов. — Рядом с ним есть два или три сеида, например Коленкур: они готовы показать народу окровавленный плащ его и представить нас Кассиями и Брутами. А я не хочу, чтобы сожгли мой дом и заставили меня бежать!

— Не нужно оставлять никаких следов, — сказал другой.

— Он, как Ромул, взойдет на небо.

Остальные одобрили решение. Начался ужасный разговор… Нет сил человеческих описать его подробно! О смерти императора спорили с час, как настоящие дикари.

— Ну а Бертье? — спросил кто-то из них.

Другие пожали плечами.

— Он узнает, когда всё будет кончено… Но Бертье ничего не значит. У него сердце из хлопчатой бумаги, а в голове ветер.