Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"
Солдаты сделали на караул, и принц-регент поспешил навстречу своему гостю, который стал его союзником. Он пожал ему руку, и тотчас радостные восклицания огласили воздух. Принц-регент сам подал руку Людовику XVIII, и в эту минуту, — хоть он и был тогда уже очень толст и не имел того цвета молодости, который давал ему право почитаться прекраснейшим мужчиной в Англии, — казался еще, как сказывали мне, так хорош, что все заметили его. Он провел Людовика XVIII в кабинет и оставил там с принцем Конде и герцогом Бурбоном.
Между тем как регент шел председательствовать на заседании ордена Подвязки, канцлер известил членов ордена, что его королевское высочество имеет предложить им к наименованию нового кавалера, Людовика XVIII. Герцог Йоркский и герцог Кентский тотчас пошли за назначением. Людовик вошел в зал капитула довольно твердо для человека, уже почти не ходившего, преклонил колена на подушке, покрытой бархатом, и принц-регент легко ударил его мечом (провел акколаду) и надел на него подвязку собственными руками.
Людовик XVIII, со своей стороны, возложил свою голубую ленту на герцога Йоркского. Меня удивляет, что Людовик до тех пор не имел ордена Подвязки, хотя Англия уже много лет признавала его королем Франции.
На другой день лорд-мэр явился к Людовику XVIII и передал поздравления города Лондона. Затем начались беспрерывные поздравления от депутаций разных городов Франции, которые пуще всего боялись опоздать. Наконец принц-регент проводил своего гостя до Дувра, где Людовик XVIII сел на корабль и приплыл во Францию. Маршалы ждали его на берегу моря, уже не помню где. Словом, еще не прошло двух недель с отъезда Наполеона на остров Эльбу, как его почти забыли те, кто должен был бы благоговейно помнить.
Радость народа в Англии доходила до исступления. Потомство, которое будет потом хладнокровно судить обо всем, что происходило в наше время, потомство оценит и всю силу многолетних опасений Англии, узнав, как она изъявляла свою радость. Кто-то, осматривая Эскуриал, заметил, что, видно, испанский король очень трусил, когда во время сражения дал обет построить такую громаду; а я скажу, что, видно, англичанам угрожала большая опасность, раз падение неприятеля заставило их так бурно изъявлять свою радость.
В Лондоне в это время жили не только некоторые мои друзья, возобновившие со мною переписку тотчас, как сообщение сделалось открытым, но и многие искренно симпатизирующие мне французы, уехавшие в Лондон по делам. Таким образом я беспрерывно получала из Англии письма и не оставалась без новостей с того дня, когда между обоими народами установились дружественные сношения. Я сохранила все тогдашние письма, и теперь они очень кстати для оживления воспоминаний, которые могло бы изгладить время.
Госпожа де Сталь тоже жила тогда в Лондоне. Само существование этой женщины оставалось одною из сильных укоризн против Наполеона. Неоспоримая истина, что нельзя извинить его отношения к ней; тут нет никакой причины, которая оправдывала бы его. Госпожа де Сталь была жертвой, нисколько не виновной, несмотря на то что ее обвиняли во многом. Я люблю госпожу де Сталь, люблю ее за высокую известность, так благородно и справедливо приобретенную, люблю за доброту сердца и за тот лучезарный блеск, каким гений ее освещает женщин. Я с радостью думала, что Франция наконец опять увидит ее: госпожа де Сталь прежде всего была француженка. И это еще одна из причин моей привязанности к ней; она никогда не забывала своей родины.
Но ее можно упрекнуть за излишнее увлечение, какому она предавалась в гневе своем против Наполеона. Я по свойству души обыкновенно молчу о тех, кто обидел меня, даже не произношу их имени, а если и произношу иногда, то без всякой язвительности. Может быть, я сержусь на них больше в своем молчании, нежели сердилась бы, говоря о них; мне кажется, мщение молчанием есть самое возвышенное и благородное. А вот госпожа де Сталь не могла противиться наслаждению поражать ударами уже падший колосс!
Глава LXXII. Дорога в изгнание
Между тем как Людовик XVIII приближался, хоть и очень неспешно, к древней столице своих предков, в ней, в этом Париже, усыпали песком улицы, составляли куплеты, приготовляли кокарды, гирлянды, готовились радоваться и веселиться, как уже много раз перед тем. В самом деле, те же самые люди, которые праздновали республику, торжество разума, победы Директории, Консульство, коронацию Наполеона и победы его, праздновали и теперь!
Наполеон оставался посреди своих неприятелей, но в Монтелимаре отдали ему небольшое письмецо. Пробежав его, Наполеон начал разговор с содержателем гостиницы и спросил его, он ли хозяин дома.
— Да, государь.
— Сколько считают отсюда до Авиньона?
— Часов восемь езды, если ваше величество поедете скоро, но дорога очень дурна.
Наполеон ходил по комнате и размышлял.
— Восемь часов! — сказал он наконец. — А теперь сколько?
— Без двадцати семь, — отвечал генерал Бертран. — Ваше величество отправляетесь в десять часов.
— Чтобы лошади были заложены в девять, — сказал Наполеон и, продолжая ходить, казалось, рассчитывал, сколько времени надобно ехать. — Я приеду в шесть часов утра, — продолжал он. — Хм! А у этих авиньонцев все еще горячие головы?
Последние слова были сказаны вопросительным тоном. Содержатель гостиницы слегка наклонился, как бы подтверждая слова императора.
— Ну, — сказал Наполеон, — надобно будет предупредить комиссаров союзных держав…
В это время Наполеону доложили, что группа чиновников Монтелимара просит позволения увидеть императора. Он велел пустить их и в привычном для него спокойном тоне разговаривал с ними несколько минут, что особенно замечательно в такой час, когда жизнь его была в опасности и он знал это. Надо похвалить и благородный поступок чиновников; я жалею только, что имена их неизвестны мне! Они выражали ему свои сожаления; он отвечал им столь же твердо, сколь и мудро:
— Господа! Поступите как я — покоритесь обстоятельствам!
В городе были войска. Когда он вышел из дома к карете, солдаты, которых не могли удержать, закричали: «Да здравствует император!» Энтузиазм их стал еще горячее в эти минуты.
Две станции далее, в Донэне, Наполеона встретили криками мщения. Жители праздновали торжество прибытия короля в Париж, и появление императора взволновало умы. Послышались оскорбительные восклицания. Наполеон глядел на женщин простонародья, всегда столь ужасных, когда они приходят в неистовство, — тогда это уже не женщины, а фурии, которые заставляют содрогаться и женщин, и мужчин. Они произносили проклятия, ругали человека, сделавшего Прованс цветущим, грозили ему муками ада. Это было отвратительно.
В Оргоне Наполеон мог убедиться, что опасения его справедливы: он спас свою жизнь лишь благодаря счастливой мысли выдать себя за одного из принадлежащих к свите комиссаров. Чем больше он удалялся от Парижа, углубляясь в Прованс, обагренный кровью невинных, с тех пор как дух партий распространил свой яд по тамошней благоухающей земле, тем больше видел он нахмуренных лиц и вооруженных ножами рук. Матери требовали от него своих детей, вдовы своих мужей… Конечно, было много ужасной поэзии в этих криках скорби, но следовало ли обременять ею того, кто уже был так несчастлив? Все эти дикие проклятья гремели над человеком, обреченным на изгнание.
В Авиньоне опасность, глухо шумевшая с самого Валанса, выразилась с таким бешенством, что заставила опасаться даже комиссаров союзных держав. Наполеон оставался неизменно спокоен и даже беспечен, между тем как вокруг него всё волновалось с особенным жаром.
В понедельник, 24 апреля, английский полковник Кэмпбелл приехал в Авиньон первым в четыре часа утра. Караульный офицер у дверей, к которым должен был подъехать Наполеон, спросил с беспокойством, будет ли достаточной охрана императора для отпора в случае нападения.
— Разве в самом деле вы опасаетесь покушения?
Офицер отвечал утвердительно, и полковник очень встревожился. Если бы хоть один человек был убит, всё погибло бы. Учитывая известие офицера и то, что видел сам, Кэмпбелл велел отвести почтовых лошадей к противоположным городским воротам, а не к тем, в которые ожидали императора, и послал эстафету к едущим, чтобы они проехали туда.
