Господи, напугай, но не наказывай! - Махлис Леонид Семенович
Естественной альтернативой «оформительскому» ремеслу была резьба по дереву. Каждый учебный год мы принаряженные входили в класс, задыхаясь от масляной краски, которой только что покрыли видавшие виды парты. Их «освежали», чтобы закрыть наскальные росписи прошлогодней цивилизации. Но искусство остановить невозможно. Уже через неделю рядом с проступившими силуэтами школьного палеолита возникали новые свежие петрографы, по которым без помощи радиоуглеродного анализа можно было определить, где живописец провел лето и что нового он узнал о первичных половых признаках. Но не приведи господи, если это заметит учитель, его первый критик.
— Родина тратит миллионы на ваше обучение, а Зубков портит казенное имущество. Зубков, к доске! Если бы ты жил до революции, твои родители уже сидели бы в долговой тюрьме!
И щелчок кнута:
— Завтра с родителями!
Наутро бедолага тащился в школу, подгоняемый подзатыльниками мамаши. Разборы проходили в учительской.
— Смотри в глаза, когда говоришь со старшими, сукин ты сын! Мать день и ночь работает, чтобы тебя, оболтуса, кормить, а ты стенки размалевываешь. — Верещала мамаша «сукиного сына», чтобы угодить учительнице.
Легитимное ответвление этого вандализма — уроки труда, на которых в руки первобытных умельцев вкладывали лобзик, паяльничек, пластилин. Девочкам следовало приносить рваные носки для штопки и деревянные грибы, на которые эти носки насаживали. Раз в год заставляли мастерить бумажные маки для первомайских демонстраций. Я наловчился печь эти произведения искусства не хуже любого кустаря-надомника. Но все остальные усилия, например, выжигание по дереву, должны быть отнесены к уголовно наказуемым деяниям как умышленная порча государственного имущества. В лучшем случае они заканчивались травмами различной степени тяжести. Если бы я вырос фальшивомонетчиком, я делал бы большие деньги — сантиметра на три больше, чем полагается.
Изрядно доставалось и за подсказки. Странным образом, когда спрашивают не тебя, а твоего соседа, ты способен ответить на любой вопрос, и стоит ему запнуться — гуманитарная помощь не заставляет себя ждать. Но когда вызывают тебя — без дружеской помощи не обойтись. Техника подсказок совершенствовалась с каждым днем и не одним поколением.
Все рекорды по наказаниям принадлежали Толику Лущину. Смугловатый, круглолицый Толя, «твердый троечник», рос в семье баптистов. Его отец был казначеем запрещенной баптистской церкви. Никто из нас не знал толком, что это значит, но об этом шептались все — ученики, учителя, родители и даже гардеробщицы. В третьем классе я спросил об этом нашего председателя совета отряда Володю Голубкова.
— Не знаю, но они хуже евреев. — Отчеканил юный пионер. Самого же Толю не приняли в пионеры по этой причине.
(История отомстит: после провозглашения Украиной независимости в моей школе разместится Католическая академия).
Толя был задиристым, но добрым и очень ранимым мальчиком. Однажды на перемене он вызвал меня на дуэль. Сражаться предстояло на ученических ручках с острыми перьями № 86 (другими писать запрещали, чтобы не испортить почерк). Эта загадочная нумерация сохранилась со времен царя Гороха. 86-е перо встречается в воспоминаниях дореволюционных авторов. Вообще перья были важным атрибутом школьной жизни. В уборной мы устраивали игорный дом. Каждую свободную минуту мы собирались в нашем дурно пахнущем казино, выставляли дежурного «на атас» и с головой уходили в азарт. Играли в «пристенок», «жосточку» и другие «босяцкие» игры, но самой захватывающей игрой была игра в «перышки». На этот раз перья должны были превратиться в холодное оружие. Ненавидя в глубине души подобные ристалища, я был вынужден принять вызов — на карте стояла честь. Класс в полном составе визжал и алкал зрелищ и крови. Лущин сделал эффектный выпад. Перо угодило в большой палец левой руки и обломилось. Подоспела скорая помощь в лице Усовой, которая послала Голубкова к завхозу за… кусачками. Усова собственноручно произвела нехитрую хирургическую операцию. Продолговатый шрам по сей день украшает мой палец. А Толе Усова в очередной раз пригрозила исключением из школы. Он заплакал и убежал в коридор. Урок был сорван. Я выдернул руку и, забыв про боль, обливаясь кровью, побежал следом. Толя стоял у замерзшего окна и всхлипывал.
— Но ведь я же не нарочно, ты же знаешь, что я не нарочно. Теперь отец точно прибьет меня.
Я вернулся в класс и упросил Усову не наказывать Толю, соврав, что идея дуэли была моя.
— Ну, ладно, дуэлянт, давай сделаем перевязку. — Сказала она и направилась к классной аптечке. Намотав бинт, учительница строго посмотрела на меня:
— Запомни, что сражаться на дуэли можно только ради высоких идеалов, как Пушкин и Лермонтов, которые пеклись о счастье угнетенного народа и ради него готовы были умереть. Понял?
Я кивнул. Но Усовой этого показалось мало:
— Завтра придешь с родителями.
Поскольку я не чувствовал за собой греха, который тянул бы на «высшую меру», я извелся от любопытства. Оказалось, что Галина Николаевна усмотрела уязвимое место в моем домашнем воспитании. Тетя Маня уверяла, что учительница спасла меня от верного заражения крови. И преподнесла ей приличествующий случаю подарок — дефицитный китайский термос. Тем не менее учительница строго указала тетушке на опасную тенденцию: не выдержав слез товарища, я проявил слабость, дал идейную промашку и в результате докатился до того, что стал выгораживать баптиста (если бы мне еще толком объяснили, что это такое). Галина Николаевна на этом не успокоилась. В конце недели она созвала родительское собрание, чтобы напомнить родителям об их долге оберегать нас от этой заразы.
Толю Лущина все равно исключили, правда, полгода спустя. За другую провинность. Был бы человек, а статья найдется.
К нашим чувствам иногда апеллировали, но памятуя о некой сверхзадаче: сострадание должно быть коллективным. Сочувствовать разрешалось жертвам шевченковской барщины, некрасовским русским косточкам, корейским детям, Павлику Морозову, на худой конец, Муму или Ярославне. Но не рыдать же над судьбой сына «врага народа» или, упаси Боже, сектанта. Весной 1918 года Ивана Дмитриевича Сытина арестовали за попытку получить продовольственные карточки для певчих церковного хора. Кого интересовало, что способность сострадать гонимому и поверженному — это тайный путь, туннель, ведущий к собственному возвышению?
Личное проявление чувств было редким подарком. Можно было отломить полбутерброда приятелю (в надежде, что завтра он поделится с тобой — ведь его мама делает бутерброды вкуснее). Неорганизованные и неконтролируемые чувства опасны, в лучшем случае, осмеют. «Ведь ты моряк, Мишка, моряк не плачет и не теряет бодрость духа никогда…» — неслось из всех репродукторов. А кому не хотелось стать моряком? А что было бы, если бы и моряк Мишка, и летчик Маресьев не глотали «скупые мужские слезы», а рыдали над несправедливостями и болью, наполнявшими нашу жизнь? Не пошла бы история по другому руслу? Но «где вы видели плачущего большевика?»
Муж моей сестры в присутствии пятилетнего сына рассказывал о своих родителях, умерших задолго до рождения внука.
— Папа, а если бы твои родители были живы, кем они были бы мне? — спросил ребенок.
— Бабушка и дедушка.
Мальчик горько расплакался.
— Ну, что ты сыночек, это было уже давно. — Попробовали успокоить его растерявшиеся родители.
— Все равно мне их жалко. — Долго не мог успокоиться малыш.
Присутствовавшая при этом сердобольная соседка посоветовала показать мальчика психиатру.
Перебравшись жить на Запад, я с интересом наблюдал, как часто и страстно дети обнимают друг друга, родителей, учителей. Кто научил их распознавать чужую грусть или радость? В Израиле 10-летняя Юля Вольдман подошла к моему другу. Между ними состоялась странная беседа:
— Дядя Боря, а почему вы такой грустный?
— Понимаешь, Юля, от меня ушла подруга.
— А вы ее любили?
— Да нет, не очень, но все равно грустно.
