Шокирующая музыка - Лоуренс Кристофер
Одновременно с брачным фиаско Чайковского возникла еще одна связь с женщиной, которая была более откровенной и эмоционально близкой, чем множество браков. Это были отношения по переписке с Надеждой фон Мекк, богатой вдовой железнодорожного магната. Ее восхищение композитором имело более чем любовный оттенок и выражалось в щедрой ренте, которая помогала ему держаться на плаву в течение четырнадцати лет (1876–1890). Частично она оплатила сочинение таких великих произведений, как Четвертая и Пятая симфонии (первую из них он посвятил ей), «Серенада для струнного оркестра» и «Итальянское каприччо». Она была его плечом, на котором он мог плакать в дальних поездках, – это значит, что ее плечо было вечно влажным, – и невидимой хозяйкой в нескольких имениях, где Чайковский мог работать и плакать в одиночестве, не платя арендной платы. Не считая двух случайных встреч, эта пара никогда не пересекалась.
Композитор был беспокоен, когда находился дома, и тосковал вдали от него. В годы после женитьбы он много путешествовал по Европе, получая щедрую финансовую помощь от поклонников из Русского музыкального общества, от своей благодетельницы Надежды фон Мекк, а в конце концов и от самого царя. Он был свободен, сочиняя постоянно, но эта свобода приносила ему мало радости из-за его беспощадной самокритики. «Я ничего не достиг, – писал он, – неужели я исчерпал себя?» В течение многих лет алкоголь был его утешением.
Концертные туры завели его далеко в США, где он дирижировал на открытии концертов в Карнеги-холле в 1891 году. (Он стал увереннее держаться на подиуме с момента своего первого выступления в 1868 году, когда боялся, что у него отвалится голова.) Перед началом гастролей Чайковского умерла его сестра, и потрясенный композитор провел первую ночь в Нью-Йорке, рыдая в своем гостиничном номере. Постоянные депрессии сделали его ипохондриком, он жаловался на бессонницу, «апоплексические удары», мигрени и различные боли. «Ты не можешь представить себе человека, который страдает больше, чем я», – писал он своему брату Модесту в 1874 году. Он утверждал, что вынужденность симулировать болезнь – это такая же болезнь, как и любой реальный физический недуг.
Не стоит думать, что Чайковский сочинял, проливая обильные слезы на чистый лист и наблюдая, как они трансформируются в нотные знаки. Диалог с самим собой, который он вел, сочиняя музыку, давал ему наибольшее счастье; изучение жизни композиторов показывает, что напряженная творческая работа может быть лечебной. Конечно, художники могли иногда отлынивать от работы, но, как только откладывали перо, кисть или резец, – случалось, что они стреляли из пистолета, резали ухо или (в случае Чайковского) проливали водку. Однако процесс организации и записи мыслей в таком сложном произведении, как, скажем, «Патетическая» симфония, требует абсолютной ясности ума. Вы не можете блуждать в пьяном бреду по фуге.
Эта симфония – хороший пример. Перед началом работы в феврале 1893 года Чайковский был в ужасном настроении и писал: «…моя вера в себя уничтожена, а моя роль окончена». Затем двигатель заработал: через три недели он уже набросал на бумаге всю первую часть, а остальная композиция была готова в его голове. Он понял, что у его часов всё еще есть завод. В конце произведения музыка обрывается печалью, но написана она была на подъеме. Чайковский был воодушевлен ее качеством, объявив симфонию своим лучшим и «самым искренним» произведением. Даже вялый прием публики и критики на премьере в Петербурге 28 октября не смутили его.
Всего девять дней спустя Чайковский умер, дожив до пятидесяти трех лет, и вот тут-то и начались слухи и пересуды. Его брат Модест утверждал, что Петр опрометчиво выпил стакан некипяченой воды и умер от холеры, той же болезни, от которой умерла его мать. Было ли это случайностью или нет, неясно, но в мысли о том, что «Патетическая» – это музыкальная предсмертная записка, была своя привлекательная поэтичность.
Другая, столь же непроверяемая история появилась в 1980 году благодаря российскому музыковеду. На этот раз Чайковского собирался «разоблачить» один из представителей аристократии в письме царю. В письме композитор обвинялся в проявлениях неестественного влечения к племяннику заявителя. Автор письма, старожил из Училища правоведения, которое Чайковский посещал в 1850-х годах, был обеспокоен тем, что эта история может навлечь позор на учебное заведение. В присутствии композитора было созвано странное собрание других «старичков». Вердикт этого странного жюри состоял в том, что честь школы должна быть сохранена путем его немедленного самоубийства. Мышьяк сделал свое дело в этом сценарии.
Улики отрывочны, поэтому мы, скорее всего, никогда не узнаем, что случилось с этим мастером, который так внезапно умер в возрасте пятидесяти трех лет, находясь в самом расцвете сил. На этот раз «Тайна» – не отдельная глава, но в длинном списке детективов классической музыки дело Чайковского занимает важное место.
ЧУВСТВУЕТЕ СЕБЯ ПОДАВЛЕННЫМ?
Попробуйте эти безотказные АНТИДЕПРЕССАНТЫ Чайковского!!!
В конце Шестой симфонии всё выглядит мрачно – но помощь рядом! Просто перейдите к предпоследней части того же произведения: маршу, поднимающему настроение. Вперед! – ревет он. После финала Концерта для скрипки с оркестром, ор. 35, вы будете стоять и улюлюкать. Этот концерт – настоящий фейерверк. Его автор объявил, что его невозможно играть, а рецензии после премьеры в 1881 году были едва ли более лестными: «Музыка, которая воняет на слух», – сказал один из авторов. С тех пор она расцвела.
Печаль – это интересно
В музыке есть очень простой способ обозначить «блюз»: так называемая «минорная» гамма с ее уплощенной терцией, которая каким-то образом создает более темный печальный и сложный мир, чем якобы более счастливая мажорная гамма. Представьте себе, что начало Симфонии № 40 Моцарта сыграно в мажоре, а не в миноре; это прозвучит почти неправдоподобно. Если в конце симфонии первоначальная печальная тема минорной гаммы получает «мажорное» перерождение, это означает триумфальный выход к свету – сложный процесс решения проблем завершен.
В опере персонажи раскрываются во всей своей сложности только тогда, когда они несчастны. Счастливая примадонна имеет меньше тем для песни, чем размышляющая о самоубийстве или позоре. Дидо, королева древнего Карфагена, звучит радостно, когда за ней ухаживает Эней в опере «Дидона и Эней» Пёрселла и «Троянцах» Берлиоза, но только после того, как он бросает ее, чтобы отправиться в раннее турне по Италии, ее пение становится по-настоящему великим; она буквально умирает от горя. Бесконечное счастье в опере обычно дается хору в начале первого акта (часто это сцены в таверне или картины простой деревенской жизни), местному идиоту или тем, кто находится в подчиненном положении. Такой восторг, демонстрируемый представителями низших классов, должен был успокаивать зажиточных покровителей оперы.
Печаль в музыке почти всегда связана с потерей того, чем когда-то владели, а не с неудовлетворенными амбициями. Не так уж много опер и симфоний, посвященных неудачному продвижению по службе. Потерянная любовь, утрата молодости и невинности, а также просто «потерянность» занимают первые места в рейтинге. Эдуард Элгар (1857−1934) глубоко переживал утрату, превращая ее в ностальгию по исчезающим миру и привычному укладу жизни. Мы мало что можем поделать с грустным чувством о том, что «…все уже не то, что раньше…» Разве что спрятаться от меняющегося мира или терпеть его изменения. Но человек, который в шестьдесят четыре года мог назвать себя «в душе все еще мечтательным ребенком», был не из тех, кто стремится к будущим возможностям жизни. Даже в середине сороковых, когда жизнь и карьера пошли в гору, Элгар сентиментально обращался к своему детству, написав две небольшие пьесы для малого оркестра под названием «Дети снов» (1902) по эссе Чарльза Лэмба, в котором говорится: «Мы – ничто; меньше, чем ничто, и мечты. Мы лишь то, что могло бы быть». И это от композитора, у которого за плечами «Энигма-вариации», песенный цикл «Морские картинки» и оратория «Сон Геронтия» – три шедевра за три года.
