Две жизни одна Россия - Данилофф Николас

— Сейчас мы смотрим на наше прошлое несколько иначе, чем в годы "пролетарской культуры", когда лучшие произведения нашей архитектуры уничтожались бессмысленно и произвольно, — продолжал Георгий Иванович. — Перелом наступил, пожалуй, после падения Хрущева в 1964 году. Борцы за сохранение и восстановление старого воспользовались ситуацией и убедили нашего руководителя Брежнева создать Всесоюзное общество охраны памятников истории и архитектуры. Правда, некоторые из наших руководителей, подозревающих все и вся, с опаской взирают на наше Общество. Они считают, что оно может явиться рассадником опасных тенденций, таких, как русский фашизм, антисемитизм и национализм, или даже вдохновить на создание политической силы, которая в один прекрасный день сможет соперничать с партией. С другой стороны, партия сама выдвинула руководителей Общества, и к тому же Совет Министров РСФСР может в любой момент распустить его.

Георгий Иванович обратил наше внимание на детали арок, над которыми он работал. Средств на проведение работ, сказал он, вполне хватает благодаря взносам 18 миллионов членов Общества и правительственным субсидиям. Но сложности создаются из-за отсутствия качественных стройматериалов и квалифицированных рабочий и, конечно, из-за бюрократических проволочек.

Мы присели на недостроенную каменную стенку. — Скажите, где Вы так хорошо выучили русский? спросил Георгий Иванович.

Я рассказал ему про Бабуту и нашу семью и упомянув об истории с кольцом Фролова.

У него загорелись глаза.

— Моя жена, — сказал он, — тоже потомок декабриста. Я уверен, она будет очень рада встретиться с Вами.]

Я не знал, последует ли за этим приглашение, хотя и надеялся на это. Теперь уже сдержанность, с которой нас встретили, полностью исчезла, и мы тепло расстались, обменявшись номерами телефонов и выразив надежду на встречу в будущем. Прошло несколько месяцев, прежде чем я услышал его снова. Вскоре после моего посещения кладбища Георгий позвонил и пригласил нас на встречу с его женой Наташей у них дома.

Они жили в старом районе Москвы у Чистых прудов, предпочитая старую развалюху новому дому в одном из безликих окраинных районов. Впервые Руфь и я посещали дом представителей старой московской интеллигенции. Дверь в квартиру была затейливо обита кожей. Такие двери признак благополучия, а также хорошая защита от зимних сквозняков. Откинув тяжелый занавес бордового цвета, мы попали в комнату. Пол был застлан ковром, стены заставлены полками с книгами, доходившими до потолка. Некоторые книги были элегантно переплетены в кожу, многие растрепаны от частого употребления. Старинный абажур оранжевого цвета с бахромой свешивался с потолка, освещая обеденный стол, в то время как остальная часть комнаты находилась в тени. Старинная мебель была в довольно ветхом состоянии. Некоторые вещи, как объяснила Наташа, служили их семье в течение многих лет, другие были принесены со свалки и отреставрированы или подарены друзьями, которые предпочитали более современную мебель.

Миловидная женщина лет сорока, Наташа тоже была архитектором и работала над реставрацией объекта недалеко от Кремля. Ее волосы темно-каштанового цвета были уложены тяжелым валиком вокруг головы, что придавало ей сходство с женскими портретами XIX века. Мы ели закуски — маринованную селедку, грибы, икру, язык, сырокопченую колбасу, сыр, лук и черный бородинский хлеб — и пили водку, настоянную на лимонных корках. Трапеза сопровождалась хоровой музыкой с проигрывателя.

Вскоре наша беседа перешла на декабристов. Наташа рассказала, что ее род идет от молодого флотского офицера — одного из пяти братьев Бестужевых, членов Северного Общества.

— Николай Бестужев рисовал акварельные портреты почти всех декабристов, вопреки воле царя, запретившего воспроизводить личности этих "государственных преступников" — сказала Наташа. — Поэтому в течение долгого времени — более ста лет — его рисунки не появлялись и считались утраченными.

Я вспомнил, что мне рассказывал Святослав Александрович об этих рисунках. Наташа объяснила, что сестра Бестужева отдала коллекцию московскому торговцу картинами примерно в 1860 году, чтобы тот продал ее в пользу семей декабристов. Но по каким-то причинам он не расстался с рисунками. Перед смертью он поручил продать их своему другу. Однако тот тоже не сделал этого сразу, а продал их только когда ему было 86 лет, а Илья Зильберштейн, историк, литературовед и коллекционер, напал на их след в начале 1945 года.

Рассказ этот меня заинтересовал. Конечно, вряд ли можно было надеяться на то, что Николай Бестужев нарисовал Фролова и что я смогу увидеть портрет своего предка.

— Вам надо связаться с Зильберштейном, — посоветовала Наташа. — Он живет в Москве недалеко от Белорусского вокзала, на Лесной улице, где у Ленина была подпольная типография. Кто знает, может быть среди рисунков будет и Ваш Фролов.

Наш разговор о декабристах и о русской душе затянулся за полночь. Я был очень удивлен тем, что Георгий напрочь отрицал значение авангардистского периода в русском искусстве в начале XX века, когда оно было в первом ряду европейского художественного творчества. Он назвал его "отклонением, которое ни к чему не привело", и утверждал, что русская культура имеет глубокие корни в православном христианстве. Мы с Руфью поняли, что Георгий и Наташа были славянофилами, которых больше привлекал религиозный мистицизм прошлого, чем рационализм настоящего.

Георгий коснулся постоянного напряжения в жизни России на протяжении всей ее истории: куда идти стране, на восток или на запад (или внутрь, в изолюцию, как это было в последние годы жизни Сталина). Такая дилемма нисколько не удивительна, если принять во внимание географическое положение России между Европой и Азией. Противоположные взгляды высказывались двумя гигантами диссидентского движения — Александром Солженицыным, современным славянофилом, и Андреем Сахаровым, который считал, что судьба России неразделима с Западом.

Если бы Георгий не был так хорошо воспитан, он мог бы, наверное, сказать: "Западу нечего предложить России, кроме материализма и декаданса. Российское культурное превосходство связано с ее религией, которая насчитывает тысячелетие. Восточное православие, в отличие от римского католицизма, не подвергалось засорению ренессансом или реформацией".

Георгий считал, что вина за упадок России лежит на Петре Первом, который, как и Горбачев, хотел, чтобы Россия сблизилась с Западом.

— Вы православный? — неожиданно спросил он.

— Нет, — ответил я. — Отец был православным, мать протестанткой. А бабушка не была религиозной вообще, хотя была большой патриоткой России.

Я сразу почувствовал его разочарование.

— А Вы вообще верующий? — спросил он, несколько шокированный.

— Не в том смысле, что я верю в Бога на небесах, или исповедую религию. Но я очень уважаю религию вообще, поскольку она хранит и передает наше наследие и традиции и является системой этических воззрений.

Я сомневаюсь, что Георгий и Наташа были удовлетворены моим ответом. Но они, должно быть, отнеслись ко мне со снисхождением, потому что мы продолжали видеться время от времени, разделяя друг с другом наше общее увлечение прошлым и настоящим России.

Несколько недель спустя после нашей встречи с Георгием и Наташей Руфь, Калеб и я улетели в Штаты в отпуск.

Перед возвращением в Москву я достал кольцо Фролова из сейфа и положил его в кошелек с мелочью, который носил в кармане. Это казалось вполне надежным, но по мере того как самолет британской авиакомпании приближался к Шереметьеву, я начал волноваться. Мое беспокойство возросло, когда пограничник КГБ стал очень тщательно рассматривать мой паспорт, сравнивая фотографию с моей физиономией. Он проверил мой рост, сверив его несколько раз с измерительной линейкой в дюймах и сантиметрах, нанесенной на стеклянную стенку его кабины, он спросил мое имя, адрес, профессию и род занятий, занося все сведения в компьютер, спрятанный от посторонних глаз. |