Две жизни одна Россия - Данилофф Николас

Он кивнул.

— Вполне возможно. Дайте мне немного времени, и я посмотрю, что мне удастся выяснить.

Мы быстро шли по Большой Декабрьской улице мимо старушек, продающих цветы посетителям кладбища, и говорили на разные темы, но вскоре Святослав Александрович вернулся к предмету, о котором, я надеялся, он забудет.

— Вы обдумывали мое предложение привезти кольцо Фролова в Россию? — спросил он. Мне послышалась надежда в его голосе.

— Государственный Исторический музей планирует выставку осенью, посвященную трем этапам революции: восстанию декабристов, революции 1905 года и Великом Октябрьской революции. Кольцо Фролова было бы прекрасным экспонатом.

Я не ответил сразу. Мой спутник, чувствуя мое нежелание обсуждать эту тему, продолжал настаивать.

— Я понимаю, кольцо принадлежит Вам, — сказал он.

— Но оно принадлежит и нашей истории. Наши люди были бы рады увидеть его здесь. Эта новая находка представит для них гораздо больший интерес, чем для американцев, которые, наверное, и не знают ничего о восстании декабристов.

Он был прав. Кольцо Фролова — драгоценное открытие: оно было в забвении более ста лет. Я чувствовал себя в долгу перед русской историей, да и перед Святославом Александровичем, который был так добр ко мне. Безусловно, кольцо Фролова должно быть доступно советским людям.

И все же я продолжал колебаться. У меня были обязательства и как у корреспондента. Мой главный редактор Марвин Стоун предельно ясно определил мои задачи, когда посылал меня на работу в Москву. Я должен был быть представителем журнала, никем и ничем больше

— сообщать и анализировать новости и способствовать росту репутации журнала в советской столице. Я ни в коей мере не должен был быть культурным эмиссаром или курьером для диссидентов.

— Надеюсь, Вы будете критичны, но справедливы в своих отчетах, — сказал мне Стоун на завтраке по случаю моего отъезда. — Запомните, мне будет все равно, если Вас выгонят за то, что Вы пишете. Но мне далеко не будет все равно, если Вас выставят за что-нибудь другое.

Это "что-нибудь другое" было как раз то, чем я рисковал, занявшись кольцом и историей своей семьи.

Стоун был прав в очень важном вопросе. Американские корреспонденты в Москве должны быть большими католиками, чем сам папа. Обменивать деньги на черном рынке, употреблять излишне спиртное или наркотики, вступать в интимные отношения с советскими Гражданами, заниматься сделками по части антиквариата (например, покупать иконы у частных лиц) — все это чревато крупными неприятностями. Корреспонденты из стран Третьего Мира, дружественно настроенных к Советскому Союзу, могут нарушать и нарушают эти неписанные правила, но американские журналисты этого делать не должны. Конечно, не было ничего предосудительного в том, если бы я привез кольцо в Москву, но я знал, что этот факт мог бы быть использован против меня. Больше всего я боялся, что если я привезу его открыто и объявлю на таможне как кольцо, состоящее из железа с золотом, власти могут оспорить мою собственность на него и конфисковать как ценность, принадлежащую государству.

Но эти опасения отступали на задний план перед моим желанием помочь Святославу Александровичу.

— Не беспокойтесь, Вы получите кольцо назад, — уверял он. — Будет составлен документ, Вы можете доверять музею.

— Хорошо, хорошо. — Я хотел, чтобы меня убедили, и я наконец смягчился. — Я привезу его, когда вернусь из летнего отпуска.

Когда мы прощались, я сказал Святославу Александровичу, что позвоню ему осенью. Он был очень доволен и рассказал, как с ним связаться, минуя газету.

Я решил ввезти кольцо в страну, не объявляя его в декларации, потому что в последние брежневские годы на таможне обычно мало интересовались личными вещами приезжего, которые были у него на себе. И все же риск был. Я не стал обсуждать этот вопрос с друзьями или коллегами, и уж, конечно, ничего не сказал отцу, который счел бы меня первостатейным идиотом.

Однако я поставил в известность посольство США на случай возникновения недоразумения. Я говорил себе, что привозя кольцо на его родину, помогаю тому, чем занималась вся Россия в 1982 году, а именно: восстановлением ее прошлого.

* *

Несколько позже, тем же летом, неожиданное приглашение приблизило меня еще на один шаг к Фролову. К моему удивлению, в течение всех пяти лет изысканий новые данные и открытия сыпались на меня буквально ниоткуда. Это было просто сверхъестественно, как будто мои поиски жили своей собственной, независимой от меня жизнью.

Руфь уже несколько месяцев работала над статьей о восстановлении русских церквей и реставрации икон, проводившихся, несмотря на государственную политику воинствующего атеизма. Один из наших друзей рассказал, что группа архитекторов реставрирует Крутицкий монастырь XVII века в Москве, расположенный в излучине Москвы-реки. Построенный честолюбивым русским епископом, выгнанным из своих роскошных покоев в Кремле, он был задуман, как соперник царским палатам. Екатерина II, которая никогда не упускала возможности оскорбить или унизить церковь, конфисковала резиденцию и превратила ее в барак для солдат. После революции монастырь стал попросту разрушаться.

Впервые мы с Руфью посетили монастырь летом 1981 года. Пробираясь среди руин во дворе, мимо здания, которое является сейчас гарнизонной тюрьмой, мы, наконец, обнаружили контору по ремонту. Я толкнул дряхлую дверь на втором этаже и оказался в комнате, где несколько человек, расположившись за маленьким столиком, курили и пили чай. Огромные чертежи и рисунки, прикрепленные к стене, давали общее представление о том, как будет выглядеть восстановленное сооружение. На другой стене я увидел карту Москвы, на которой голубыми точками были обозначены аналогичные объекты. Когда мы представились как американские корреспонденты, на лице одного из присутствующих — самого старшего, с пробивающейся сединой в волосах — отразилась тревога. Но традиции гостеприимства одержали верх над нервом ностью. Он встал и пригласил нас к столу. Мы поговорили о планах реставрации монастыря. Затем старший, которого звали Георгий Иванович, предложил нам посмотреть весь участок, где велись восстановительные работы.

Пробираясь через завалы кирпича и досок, протискиваясь сквозь разрушенные арки и леса, мы поняли, что эти энтузиасты, старающиеся восстановить лицо старой России, взяли на себя героическую задачу. Им предстояло не только уберечь то немногое, что осталось, но еще и сражаться с властями, чтобы получить разрешение на восстановление утраченного. Бродя сегодня по Москве, можно увидеть плоды безразличия и небрежения почти повсюду: прекрасные старые церкви, превращенные в склады или запущенные до такой степени, что деревья стали пробиваться сквозь их купола.

— То, что случилось в тридцатые годы, можно назвать культурным самоубийством, — сказал Георгий Иванович. — Если мне удастся восстановить некоторые из этих зданий, я буду считать, что прожил свою жизнь не зря.

Он рассказал о некоторых сооружениях, которые были зверски разрушены до и во время последней войны. Официальная антирелигиозная кампания вдохновляла многих коммунистических фанатиков на разрушение церквей и сжигание икон. В 30-е годы Сталин приказал взорвать храм Христа Спасителя, который был построен на добровольные пожертвования верующих в ознаменование годовщины победы над войсками Наполеона в 1812 году. На его месте он хотел воздвигнуть огромный Дворец Советов, увенчанный гигантской статуей Ленина, только мизинец которого должен был быть длиной в три метра. Но помешала война. Теперь на этом месте находится бассейн для плавания. Храму Василия Блаженного, этому сказочному сооружению, известному всему миру, была уготовлена та же учесть, потому что какой-то партийный руководитель предложил проложить шоссе с севера на юг столицы через Красную площадь. Но Сталин был вынужден пойти на попятную, так как известный архитектор Петр Барановский заявил, что он прикует себя цепью к храму, который был построен Иваном Грозным в честь победы над татарами.