Две жизни одна Россия - Данилофф Николас

— Я думал у Вас сын, а не дочь.

Мы все хихикнули над его грубоватой шуткой. Советские родители постоянно ругают своих длинноволосых сыновей за их прически, которые делают их похожими на девчонок. Мы уселись на кушетку. Чувствуя себя не в своей тарелке, Калеб стал задавать мне вопросы. Тогда я не знал, что он готовил их к этой встрече вместе со своим русским приятелем, который имел большой опыт посещения тюрем и лагерей. Стоя на балконе нашей квартиры, где шум уличного движения забивал микрофоны, они отрепетировали вопросы, которые Калеб будет задавать. Им хотелось получить как можно больше информации, несмотря на то, что рассказывать об условиях содержания в тюрьме запрещено.

— Что ты чувствовал во время ареста? — начал Калеб.

— Сначала шок, — сказал я, — я не мог поверить в случившееся. Потом страх. Когда я попал сюда, хотелось кричать и биться головой о стену, чтобы меня немедленно выпустили. Потом успокоился, поняв, что надо приспособиться к ситуации.

Переводчик, сидящий тут же, все переводил Сергаде-еву, который делал заметки в блокноте.

— Как кормят?

— Три раза в день. Еда подается через маленькое окошечко в двери.

— Что из себя представляет камера?

Вмешался Сергадеев.

— Мы же договорились вчера, что Вы не будете говорить об условиях внутри камеры.

Тут вступила Руфь.

— Но я хочу знать, в каких условиях живет мой муж. Это для меня очень важно.

— В тюрьме есть правила, и мы должны их придерживаться, — заметил я. — До сих пор, кроме самого первого момента, когда меня сюда поместили, со мной обращались достаточно учтиво. — Я очень боялся, что если Руфь будет слишком резко протестовать или нагрубит Сергадееву, посещениям и телефонным звонкам будет положен конец.

Калеб перевел разговор на прогулки. Вопрос был поставлен так, чтобы выяснить, как я обхожусь без своих ежедневных пробежек.

— Мы гуляем полтора часа на крыше и еще можем ходить по камере, — сказал я ему.

— А как вообще ты проводишь время?

Я вытащил из кармана кусок туалетной бумаги с объяснениями Стаса по интегральному исчислению и показал его Калебу.

— Мой сокамерник — математик, который, так сказать, читает мне курс усовершенствования. Это написано на туалетной бумаге. Посмотри и расскажи моим друзьям. — Я хотел было сунуть бумажку Калебу, но передумал.

— А о чем вы говорите?

Сергадеев был недоволен. Несомненно, он понимал, что все, сказанное мной, будет передано прессе.

— Мы говорили о том, есть ли жизнь на других планетах, и могут ли птицы летать задним ходом. Мой сокамерник считает, что человек тоже может летать, используя собственную силу, и собирается доказать это, когда его выпустят.

— Ты получаешь что-нибудь для чтения?

— Каждый день получаем "Правду". Ее разрывают на три части и дают в камеру. В тюрьме есть библиотека, и мне разрешат ею пользоваться, когда я заполню специальное заявление.

Руфь спросила, получил ли я книги о декабристах, которые она принесла в воскресенье.

— Нет еще, — бросил Сергадеев. И добавил: — Но ему разрешат получить их.

А Калеб продолжал: — О чем ты думаешь?

— Много думаю об Александре Фролове, о том, как он смог пережить одиночное заключение в течение девяти месяцев. У меня, по крайней мере, есть компаньон, с которым можно провести время.

— Будь осторожнее с этим малым, — сказал Калеб и посмотрел на меня понимающе.

Я видел, что он волнуется. И хотя было очень жаль его, я гордился его самообладанием. Он признался, что хочет в туалет. Я попросил разрешения у Сергадеева. Полковнику это не понравилось, тем не менее он вызвал младшего офицера в штатском, чтобы проводить его.

Руфь воспользовалась перерывом и попросила, чтобы еду, которую она принесла, просмотрели и передали мне. Полковник снял трубку и набрал номер. Вскоре появился лысоватый человек в белом халате с пластиковой сумкой.

После досмотра лекарства, витамины, апельсиновый сок в порошке, зубная паста и зубной эликсир были отвергнуты. Сок в порошке мог содержать опасные вещества, а в зубной пасте могло быть спрятано письмо или лезвие бритвы.

Калеб вернулся из туалета, и на лице его было написано отвращение.

— Знаешь, — прошептал он, — этот человек все время стоял рядом со мной.

— Такова тюремная жизнь, к которой ты немного приобщился.

Когда полковник начал поигрывать карандашом, я понял, что свидание подходит к концу. Он медленно поднялся со своего места и, пристально глядя на Руфь, сказал:

— Я бы попросил Вас в следующий раз не приводить с собой журналистов.

Хотя тон его был вежлив, в нем чувствовалась скрыта угроза.

Американское посольство тоже указывало Руфи, что присутствие представителей массовой информации может только разозлить советские власти. Однако Руфь знала, что это наше единственное оружие. Кроме того, журналисты были моими коллегами, и она была полна решимости держать их в курсе событий. Вероятно, в глубине души представители посольства были согласны с Руфью, но считали, что с КГБ следует вести себя надлежащим образом. (Они, например, были очень осторожны в разговорах с Руфью по телефону, зная, что он прослушивается.) Естественно, журналисты были настойчивы. В первый же визит они проникли в приемное отделение тюрьмы вместе с Руфью. После многократных телефонных звонков разнервничавшийся дежурный охранник КГБ вызвал подкрепление. Около полудюжины головорезов с искаженными от злобы физиономиями вытолкали корреспондентов наружу. Пока Руфь ждала в приемной на первом этаже, она раздвинула оконные занавески. И прежде, чем охранник заметил это и бросился, чтобы закрыть их, телевизионщики приставили к стене переносную лесенку, залезли на нее и произвели съемку через окно.

— Они даже приставляли лестницы к стене, — сказал Сергадеев ледяным тоном. — Я самым настоятельным образом советую Вам в следующий раз оставить их дома.

Калеб немедленно пришел матери на помощь.

— У нее нет власти над прессой, — сказал он на чистейшем русском языке. — Это их работа — рассказывать о происходящих событиях. Они обеспокоены судьбой моего отца, и никто не может запретить им приходить сюда.

— Их действия достойны презрения, — заметил полковник.

Я гордился Калебом. Хотя он и нервничал, Сергадеев не запугал его. Все же слова полковника, обращенные к Руфи, звучали зловеще. Что он имел в виду? Будут ли ее посещения зависеть от присутствия прессы?

Калеб и я чуть не расплакались, когда пришла пора расставаться. Он встал, я обнял его. Всего несколько дней назад мы с Руфью планировали его отъезд; говорили о предметах, которые ему придется изучать, убеждали в необходимости заниматься много и серьезно. Теперь же я не смогу ему ничем помочь. Я даже не знаю, когда увижу его опять.

— Успехов тебе в учебном году! — крикнул я вслед. Но он и Руфь уже вышли за дверь. Не знаю, услышал ли он меня.

Сергадеев, переводчик и я остались сидеть на своих местах еще несколько минут. Комната наполнилась странным молчанием, пока спадало напряжение последнего часа. На мгновение показалось, что мы трое — нормальные представители рода человеческого, а не люди, разделенные высокой политикой и обвинениями в преступлениях. Полковник повернулся к переводчику и сказал непривычно дружелюбным тоном:

— Просто удивительно… У сына Николая Сергеевича настоящий московский говор.

Глава седьмая

Красные розы на могиле — дань глубокого уважения к усопшим… Типично русский жест! Но я понимал, что цветы на могиле Фролова вовсе не означали, что у меня оставались какие-то родственники в Москве.

Однако, уходя с кладбища в тот апрельский день, я продолжал надеяться, что розы, так же как и кольцо, помогут мне приблизиться к разгадке тайны судьбы моего прапрадеда и его потомков. Пока мы, миновав ворота, шли вдоль трамвайных путей по улице, я решил затронуть этот вопрос.

— Я знаю, розы еще ни о чем не говорят, — начал я, — и все же, как Вы думаете, могут быть у меня родственники в Москве?