Две жизни одна Россия - Данилофф Николас

— Завиток у буквы Д и I, — продолжала она, — означает сокращение. Что-то, какая-то буква выпущена. Подобные сокращения были обычны в XVIII веке. Когда сокращение употребляется с I, это означает 10. Ноль опущен. А когда вы прибавляете Д, то есть 4, вы получаете 14.

— Иными словами, — сказал я, — это сочетание означает 14 декабря?

— Конечно, — ответила она. — Кольцо имеет прямое отношение к восстанию декабристов.

— А можно сказать, что это кольцо как бы символизировало клятву верности делу декабристов? Вызов, неповиновение царю?

— Возможно. Так как на кольце использована старославянская нумерация, можно даже предположить, что оно принадлежало члену радикальной группы, которая гордилась своими великорусскими корнями…

Итак, отдельные куски начинали вставать на свои места. Я радовался, как детектив, чье чутье и напряженная работа стали приносить ощутимые результаты. Я все еще переваривал всю эту информацию, когда заговорила администратор.

— Понимаете, ведь это кольцо действительно принадлежит стране. Согласились бы Вы поместить его в композицию "Три этапа революции"? — спросила она. — Потом мы, наверное, приобрели бы его у Вас.

Я согласился отдать кольцо на ограниченный период времени, но при этом дал понять, что не могу обсуждать вопрос о его продаже, не посоветовавшись с членами семьи. Музей уже подготовил бумагу по форме, удостоверявшую, что я предоставляю им кольцо для выставки сроком на год, и меня попросили подписать ее.

Я заколебался. Еще было не поздно отказаться. Я мог не согласиться, забрать кольцо и уйти. Я посмотрел на Святослава Александровича. Он многим рисковал для меня, и я не хотел его огорчать. Но в качестве предосторожности я попросил, чтобы период пребывания кольца в музее был уменьшен с 12 месяцев до трех, с возможным продлением. Администратор внесла поправку, и я подписал бумагу.

Когда я вручал кольцо Фролова людям, которых знал менее часа, я спрашивал себя: вернется ли оно ко мне когда-нибудь? Насколько я могу доверять этим русским? Одна мысль преследовала меня, когда я уходил из директорского офиса: как я буду смотреть в глаза своим детям, если не смогу передать им кольцо Фролова так же, как в свое время оно было передано мне?

Глава восьмая

Вторник, второе сентября. Кормушка резко открылась. "На прогулку!" — крикнул охранник. Настал час наших ежедневных прогулок. Сопровождаемые охраной, мы вышли из камеры, Стас впереди меня, и, держа руки за спиной, направились к середине тюремного здания.

Лефортово было построено как военная тюрьма в конце XVIII пека в форме буквы К. Архитектор, явный поклонник Екатерины II, может быть, даже один из ее любовников, так как называл ее "Катей", задумав придать своему сооружению конфигурацию первой буквы этого имени. Так, по крайней мере, объяснил мне Стас. Главное здание тюрьмы тянулось с юго-запада на северо-восток, по моему представлению, а два крыла по диагонали указывали примерно на восток и на юг. Наша камера была в восточном крыле, около средней части здания.

Выйдя из камеры, я смог оглядеть коридоры. Внутреннее пространство главного корпуса было огромно. Двери камер по обеим сторонам, мостики, проволочные сетки безопасности, все это занимало пять этажей. Движение на нижнем этаже напоминало прогулки по верфи между корпусами двух огромных черных океанских лайнеров, попавших в гигантские проволочные сети.

На середине этой конструкции в форме буквы К стоял охранник, напоминавший регулировщика уличного движения. Красным флажком он подавал сигналы на четыре стороны, чтобы задержать передвижение других заключенных, пока нас со Стасом вели к лифту. Это стремление воспрепятствовать контактам между заключенными отражает общий страх перед политической и социальной оппозицией в Советском Союзе, а также возможностью заговоров в самой тюрьме. Власти инстинктивно реагируют на появление любой организации, которую они не контролируют или в которую не проникли. В период гласности во многие вновь возникшие неофициальные организации, безусловно, просочились люди КГБ. В тюрьме же, по мнению властей, достаточно взгляда одного заключенного, брошенного украдкой на другого, чтобы зародилось восстание.

Проходя мимо внутреннего перекрестка, я посмотрел на часы, висевшие над столом надзирателя. Было еще довольно рано. Мы прошли по коридору и повернули направо в хорошо освещенный коридор, ведущий к лифту.

— На крыше может быть довольно прохладно, — сказал Стас, — так что возьмите телогрейку с вешалки.

На левой стене коридора на крючках висело штук двадцать черных ватников, которыми заключенные пользовались осенью и зимой. Большинство из них были мне велики, но все-таки удалось найти более или менее подходящий. Этот ватник напоминал рабочую одежду Калеба, но у него не было карманов.

Мы вошли в лифт и встали сзади. Охранник управлял движением кабины с пульта, находящегося в передней части кабины. Между ним и нами была раздвижная стальная дверь с окошечками, которую он мог запирать, если в лифте находились слишком "беспокойные пассажиры". Но сегодня он не стал закрывать ее. Стас был исключительно вежлив, приветствуя охранника с улыбкой, который только лениво зевал в ответ. Через пять этажей мы вышли из лифта и попали в сырой коридор, в котором тут и там блестели лужи. Несколько дверей по бокам вели в помещения для прогулки, скорее клетушки, которые я назвал "медвежьими клетками".

— Тринадцатая! — скомандовал охранник.

Стас и я послушно вошли в клетку № 13. Дверь с шумом захлопнулась, и ключ лязгнул в замке. Мы находились в загоне примерно такого же размера, как и наша камера. Стены, метра четыре высотой, были оштукатурены и покрашены в грязный желтый цвет. Верх был закрыт плотной железной сеткой, чтобы было невозможно вылезти наружу. В дальнем углу клетки было что-то наподобие укрытия, в котором заключенные могли спрятаться от дождя или снега. В правом углу, напротив двери, стояла ржавая жестяная банка, используемая как плевательница и пепельница.

Вдоль стены над дверью проходила крытая галерея. По ней прохаживался взад-вперед вооруженный охранник КГБ в шинели, наблюдавший за прогуливавшимися арестантами. Если кто-нибудь начинал говорить вполголоса или проявлять беспокойство, часовой немедленно кричал, чтобы тот заткнулся.

— Знаете, почему говорят, что эта тюрьма является самым высоким зданием в Москве? — спросил Стас. Видно было, что он шутит. — Потому что с его крыши видна Сибирь.

Я попытался засмеяться, но было не до смеха.

— Никогда не надо смотреть вверх, — продолжал Стас. — В хорошие, ясные дни видно голубое небо, и это может просто свести с ума.

Но я, конечно, посмотрел. Было облачно, но клочковатые белые облака обещали скоро разойтись. Я понял, что Стас имел в виду, и вспомнил "Балладу Редингской тюрьмы" Оскара Уайльда, где он говорит о "лоскутке голубизны в тюремных небесах". В горле у меня стоял ком, и я опустил глаза.

— Как долго Вы уже здесь? — спросил я.

— Весну и лето, — ответил он. — Это лето особенно трудное. Небо такое безоблачное, и желание улететь, как птица, просто невыносимо.

Стас начал ходить по клетке так, как будто знал, сколько времени ему отпущено на это, и что ему нужно сделать. Он признался, что именно во время ходьбы он вынашивает свои научные и инженерные замыслы. Именно здесь у него зародилась мысль о летательном аппарате, приводимом в движение человеческой энергией. Он предпочитал делать восьмерки во время ходьбы, иногда сменяя их простыми шагами от стены до стены. Время от времени он отталкивался от стены или делал несколько отжимов и приседаний.

Я завидовал Стасу. Хотя я был достаточно спортивен и даже бегал марафонскую дистанцию, шок, который я испытал в связи с арестом, и три бессонные ночи лишили меня энергии, Я ощущал пустоту во всем теле и не мог заставить себя сделать даже один отжим. Не думаю, что меня чем-нибудь опоили, но я снова и снова спрашивал себя, как скоро скудная и пресная тюремная еда превратит мое тело в дряблую массу. Я понимал, что нужно бороться с этой летаргией и заставлять себя делать упражнения, когда только возможно. И свежий воздух действительно оживил меня после затхлой атмосферы камеры.