Имбер Де Сент-Аман - Жозефина
3 февраля в Мантуе капитулировал Вюрмсер. Предложив старому генералу достойные условия капитуляции, Бонапарт не захотел присутствовать при его унижении и был уже в Романье, когда побежденный и его штаб проходили перед французскими войсками. Нарочитое безразличие, с которым Бонапарт уклонился от такого лестного для него спектакля, когда знаменитый маршал, главнокомандующий австрийских войск во главе всего своего штаба вручил бы ему свою шпагу, вызвало удивление у всей Европы. Несколько дней спустя он написал Директории: «Я предпочел выказать французское великодушие Вюрмсеру, семидесятилетнему генералу, с которым судьба обошлась жестоко: он не прекращал проявлять постоянство и смелость, которые история отметит».
Война с Австрией была приостановлена, но война с папским престолом продолжалась. 10 февраля Бонапарт послал Жозефине такое письмо: «Вот уже два дня мы в Анконе. После небольшого обстрела мы одним ударом взяли крепость. Мы захватили тысячу двести пленных, пятьдесят офицеров я отпустил восвояси. Я все еще в Анконе. Я не прошу тебя приехать, потому что еще не все закончилось, но через несколько дней, думаю, все будет кончено. К тому же эта страна уныла и все испытывают страх. Завтра отправляюсь в горы. Ты мне совсем не пишешь, а ты должна сообщать мне о себе каждый день. Гуляй каждый день, прошу тебя, это пойдет тебе на пользу. Осыпаю тебя тысячью поцелуев. Никогда еще так не скучал, как на этой войне. Прощай, мой нежный друг, думай обо мне».
13 февраля другое письмо, также из Анконы: «Не получаю известий от тебя и не сомневаюсь, что ты меня больше не любишь. Отправил тебе газеты и разные письма. Отправляюсь в горы. Как только буду знать, где остановлюсь, я вызову тебя к себе, это самое дорогое моему сердцу желание.
Тысячи и тысячи поцелуев». 16 февраля за три дня до подписания договора в Толентино — письмо из Болоньи: «Ты грустна, ты больна, ты не пишешь мне, ты хочешь уехать в Париж. Ты больше не любишь своего друга? Эта мысль приводит меня в отчаяние. Мой нежный друг, жизнь стала для меня невыносимой с тех пор, как я узнал, что ты грустишь. Спешу отправить к тебе Маскати, чтобы он вылечил тебя. Я чувствую себя неважно, еще продолжается ревматизм. Прошу тебя поберечь себя и любить меня так, как я люблю тебя, и писать мне каждый день. Ничто не сравнится с моим беспокойством. Я попросил Маскати сопроводить тебя в Анкону, если ты захочешь приехать туда. Напишу тебе оттуда, чтобы ты знала, где я. Может быть, я заключу с папой мир и скоро буду возле тебя; это самое горячее желание моей души. Целую тебя сотни раз. Уверен, нет ничего равного моей любви, разве что мое беспокойство. Прощай, мой самый дорогой друг».
19 февраля в Толентино Бонапарт подписал договор с папой римским. До Капитолия оставалось только три дня хода, и ничто не было бы таким легким для него, как войти с триумфом в этот Вечный город. Он же проявил мудрость, даже не желая этого совершенно.
С этой поры он посчитал себя обязанным следовать религиозным устоям. В своих мемуарах принц Меттерних замечает: «Наполеон не был неверующим в обычном смысле этого слова. Он не признавал возможность существования атеиста, неверующего в добрую веру, осуждал деизм как продукт рискованной спекуляции. Право управлять человеческим обществом он признавал только за позитивной религией, будь то христианство или католичество. Он рассматривал христианство как базу для любой настоящей цивилизации, католичество — как культ, наиболее благоприятный для поддержания порядка, протестантство — как источник беспорядков и раздоров». Он принудил папу к уступке Венецианского графства, Болоньи, Феррары, Романьи и к выплате субсидии в тридцать миллионов. И в то же время он обратился к нему с почтительным письмом, совершенно не в языковом стиле и не в духе революционной Франции: «Должен поблагодарить Вас, Ваше Святейшество, за любезное Ваше послание, которое побудило меня написать Вам. Только что подписан мир между Французской республикой и Вашим Святейшеством, я поздравляю себя с тем, что смог лично способствовать его установлению. Вся Европа знает о пацифистских и примиренческих устремлениях Вашего Святейшества! Надеюсь, Французская республика станет одним из истинных друзей Рима. Посылаю своего адъютанта выразить Вашему Святейшеству совершенное уважение и почтение, которые я испытываю к Вам».
В тот самый день, 19 февраля 1797 года, когда он заключал мирный договор в Толентино, он написал находившейся тогда в Болонье Жозефине следующее письмо: «Только что подписан мир с Римом. Республике уступлены Болонья, Феррара, Романья. Папа даст нам спустя некоторое время тридцать миллионов и предметы искусства.
Завтра утром отправляюсь в Анкону и оттуда в Римини, Равенну и Болонью. Если твое здоровье позволит, приезжай в Римини или Равенну, но будь осторожна, умоляю тебя.
Нет ни одного слова, написанного твоей рукой, бог мой! Что же делать? Думая только о тебе, любя только Жозефину, живя только для своей жены, наслаждаясь только счастьем своего друга, неужели я заслужил такого сурового обращения с собой с ее стороны? Мой друг, умоляю тебя, думай почаще обо мне и пиши мне каждый день. Ты больна или ты не любишь меня? Неужели ты полагаешь, что у меня мраморное сердце? Неужели мои мучения так мало тебя интересуют? Значит, ты меня слишком плохо знаешь. Я не могу в это поверить.
Ты, кому природа дала ум, нежность и красоту, единственная, кто может царить в моем сердце, ты прекрасно знаешь о своей абсолютной власти надо мной. Пиши мне, думай обо мне и люби меня. Живу для тебя».
Это письмо, посланное из Толентино 19 февраля 1799 года, фигурирует в сборнике, выпущенном королевой Гортензией[10], как последнее из тех, что Наполеон написал Жозефине во время первой итальянской кампании. Жаль, что не сохранились письма этого периода Жозефины к Наполеону, но можно предположить, если судить по неоднократным упрекам Наполеона, что его жена не особенно отвечала на сентиментальные излияния супруга, так горячо и страстно влюбленного. Она гордилась им, восхищалась его славой, чувствовала себя покоренной и загипнотизированной его положением и престижем. Но мы очень сомневаемся, что она была в него влюблена. Любить, даже в браке, не прикажешь. Если Наполеон позднее стал менее страстен, возможно, это оттого, что он не встретил ответной нежности, которую ожидал.
Мы предполагаем, что мадам де Ремюза не очень грешит против истины, когда по этому деликатному вопросу она делает следующие замечания: «В письмах Бонапарта просматривается то мрачная, то угрожающая ревность. И поэтому находим в них меланхолические размышления, некий вид неприятия проходящих иллюзий жизни. Возможно, эти разочарования нанесли урон его чрезмерно страстным чувствам, которыми он воспылал, и оказали влияние на него, и смогли мало-помалу охладить его пыл. Может быть, он был бы лучше, если бы его сильнее любили». Нельзя исключить и того, что, возможно, холодность Жозефины была нарочитой. В самом деле, есть люди, которые привязываются больше к тем, кто им сопротивляется, нежели к тем, кто выказывает любовь до самозабвения. Лучезарному небу безоблачной любви она безотчетно предпочитала переменчивое небо, то ясное, то темное с молниями. Не будем забывать, что Жозефина имела дело с завоевателем, для которого любовь похожа на войну. Она не отдавалась, она позволяла завоевывать себя. Более нежную, более доступную, более влюбленную Бонапарт, возможно, любил бы меньше.
