Имбер Де Сент-Аман - Жозефина
К его меланхолии добавлялись тогда еще и физические страдания, следы которых можно было заметить на бледном лице Бонапарта. Он еще не оправился от кожного заболевания, подхваченного им во время осады Тулона, когда он взял снаряд из рук артиллериста, страдавшего чесоткой, и сам зарядил пушку десять или двенадцать раз. Вошедшая в тело зараза распространилась по его чувствительному организму и «впустила» в кровь что-то жгучее и едкое. Во время сражения при Арколе он испытал первые приступы другой болезни, которая через шестнадцать лет замедлит его активность и причинит ему серьезнее беспокойство. Иван, бывший его хирургом в 1814 году, рассказывал генералу Сегюру, что в 1796 и 1797 годах он много раз прекращал приступы у Наполеона, опуская его из-за отсутствия ванны в любую первую попавшуюся бочку, наполненную водой.
Несмотря на свой изумительный и чудесный триумф, победитель при Арколе страдал и телом и душой. Иногда он сомневался в любви Жозефины, и эти сомнения вызывали тревогу и страх. 24 ноября 1796 года он написал из Вероны своей любимой жене: «Скоро, мой нежный друг, надеюсь быть в твоих объятьях. Люблю тебя до безумия. С этим же курьером отправляю письмо в Париж. Все идет хорошо. Вчера под Мантуей был разбит Вюрмсер. Чтобы быть счастливым, твоему мужу недостает лишь любви Жозефины». Затем он, не предупредив ее, выехал из Вероны, чтобы отправиться в Милан и провести рядом с ней сорок восемь часов. О горестный сюрприз! Он ее там не нашел. Тогда он написал ей, оказавшись лишенным этой встречи, такой желанной, которая, как он надеялся, должна была стать лучшей наградой за эту победу: «Прибыл в Милан, поспешил в твои апартаменты, все бросил, чтобы увидеть тебя, сжать тебя в своих объятьях… Тебя там не было. Ты объезжаешь праздничные города, когда я приезжаю, ты удаляешься от меня, ты больше не заботишься, не беспокоишься о своем Наполеоне. Каприз заставил тебя полюбить его, непостоянство делает тебя безразличной к нему. Я привык к опасностям и знаю лекарства от скуки и жизненных неприятностей. Несчастье мое не поддается определению, а я имел право не рассчитывать на него. Буду здесь до 9 фримера. Не тревожься, развлекайся, счастье создано для тебя. Весь мир слишком счастливый, раз он может нравиться тебе, а твой муж единственный, кто несчастен».
В час, когда Бонапарт так горевал, Жозефина была в Генуе, посчитав, что должна была принять приглашение города. Вальтер Скотт рассказал: «Она была принята там с изысканным великолепием гражданами старой республики, бывшей на стороне французов. Бал, данный господином де Серва в ее честь, продолжался до утра следующего дня к большому недовольству суровых католиков, так как этот день был пятницей. Бал продолжался до утра пятницы, несмотря на присутствие сенатора, ратовавшего за принятие закона о соблюдении религиозной святости этого дня, но теперь не осмеливавшегося сослаться на этот закон».
28 ноября — новое письмо от Бонапарта Жозефине: «Принял курьера, которого Бертье посылал в Геную. У тебя не было времени написать мне, я это легко понял. Предаваясь удовольствиям и играм, ты была бы не в праве идти на малейшие жертвы ради меня. Бертье хотел показать мне письмо, которое ты ему написала. У меня вовсе не было намерения отрывать тебя от твоих интересов или предоставленных тебе удовольствий; я не стою того, и счастье или несчастье человека, которого ты не любишь, вполне может тебя не интересовать. Для меня же судьба и цель моей жизни — это любить тебя одну, делать тебя счастливой и ничего не совершать такого, что не понравилось бы тебе. Будь счастлива, не осуждай меня, пренебрегай высшим счастьем человека, который живет только тобой. наслаждается только когда ты довольна и счастлива. Я не прав, требуя от тебя любви. Зачем желать, чтобы кружева весили столько же, сколько и золото? Когда я жертвую всеми своими желаниями, всеми своими мыслями, всеми мгновениями своей жизни, я нахожусь под влиянием твоих прелестей, твоего характера и всей твоей личности, которая сумела, к моему несчастью, взять в плен мое сердце. Я виноват, раз природа не дала мне чар, чтобы пленить тебя, но все же я достоин почтения и уважения со стороны Жозефины, ведь я безумно люблю ее единственную».
Это страстное письмо заканчивается настоящим половодьем нежности: «Прощай, обожаемая женушка. Прощай, моя Жозефина. Пусть судьба все грусти и боли сосредоточит в моей душе, а Жозефине даст дни счастья и благоденствия. Кто достоин этого больше, чем она? Если удостоверюсь, что она не может больше любить, погружусь в великое горе и довольствуюсь лишь тем, чтобы быть ей полезным хоть в чем-нибудь. Вновь открываю письмо, чтобы послать тебе поцелуй… О! Жозефина! Жозефина!».
Несколько дней спустя супруги встретились в Милане. Снова на некоторое время в душе у Бонапарта поселилось относительное спокойствие. Лавалетт, вступивший тогда в должность его адъютанта, рассказал, каким был главнокомандующий после Аркола в миланском штабе. Он говорит: «Я отправился к главнокомандующему, который жил во дворе Сербеллони. Он дал мне аудиенцию. Салон был заполнен офицерами всех рангов и высокими чиновниками страны. Он казался усталым на вид, но его взгляд был таким твердым и гордым, что я почувствовал, как бледнею, когда он обратился ко мне. Я прошептал свое имя и несколько слов благодарности, которые он выслушал в молчании, направив на меня строгий взгляд, приведший меня в замешательство. Наконец он сказал: «Возвращайтесь в шесть часов взять повязку». Повязка, отличавшая адъютантов главнокомандующего, была из бело-красного шелка, и ее носили на левой руке».
У Бонапарта было восемь адъютантов. Произведенный недавно в генералы Мюрат не числился среди них. Первым был полковник Жюно, отличавшийся как храбростью и задором, так и природным умом. «Во время возведения в Тулоне батарей, которые Наполеон приказал по приезде туда установить против англичан, он срочно спросил сержанта или капрала, который бы умел писать. Из строя вышел один и написал текст под его диктовку прямо на бруствере. Едва записка была закончена, как ее припорошило землей. «Очень хорошо, — говорит писарь, — мне не нужно песка». Эта шутка, спокойствие, с которым она была произнесена, обратили на сержанта внимание Наполеона и решили его судьбу. Это был JKioho, впоследствии герцог д’Абранте, гусарский генерал-полковник, командующий в Португалии, главный правитель в Иллирии»[7].
Вторым адъютантом был будущий герцог Рагуз, полковник артиллерии Мармон, происходивший из старинного дворянского рода в Бургундии. Прекрасное воспитание, безудержное стремление к славе, безграничное честолюбие соединялись в нем с восторженной привязанностью к своему главнокомандующему. Позднее герцог Рагуз с удовольствием опишет этот период своей жизни в мемуарах: «Все мы были очень молоды, начиная главнокомандующим и кончая последним из офицеров. Наше честолюбие было благородно и чисто, никакое чувство зависти, никакая низменная страсть не имели доступа к нашим сердцам. Всех нас объединяла настоящая дружба, и были примеры привязанности, доходившей до самоотверженности. Полная и безграничная уверенность в своем будущем, в своей судьбе, в своем предназначении давала нам то умонастроение, которое так сильно располагает к ощущению счастья, постоянной, ничем не смущаемой гармонии; эта уверенность создавала настоящую семью. Наконец, такое разнообразие в наших занятиях и удовольствиях, такое результативное использование наших способностей и возможностей тела и ума, делало наше существование интересным, осмысленным и наполненным событиями».
