Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

— Я тоже сказала так Салицетти, — прибавила мать, — но что, ты думаешь, отвечал он мне? «Неужели вы хотели, чтобы он выдал меня?» — сказал он с презрением.

Отец мой пожал плечами.

— Почти всегда видел я, — сказал он, — что люди, которые почитали благородные и великодушные поступки других обыкновенным делом, сами не были способны к ним. Эти испытания трудно изъяснять и еще труднее судить. Кому нечего отмщать, тот не может поставить себя на место человека, имеющего в руках своих жребий врага, который погубил жизнь его. Очень легко сказать, сидя спокойно у себя в креслах: «Вы находите это прекрасным? Право, я не знаю почему! Поступи он иначе, он был бы мерзавец!» Так говорят вдали от страстей, вдали от ненависти, и не понимая, что прощать оскорбление — великая, чрезвычайно великая добродетель!

Окончив дела, родители мои оставили Бордо в начале сентября 1795 года и поехали в Париж, чтобы снова там поселиться. Мы остановились в прекрасном и большом особняке Астрюс на улице Закона.

Брат мой прибежал тотчас, как узнал о нашем приезде. Ужасным было его горе, когда он увидел состояние моего отца: путешествие так утомило его, что он приехал почти умирающий. Тогда медиком нашим был Дюшануа. Послали за ним; он потребовал созвать консилиум. Через два дня отцу моему стало еще хуже. Опасная горячка присоединилась к другим его страданиям. Это становилось уже невыносимо.

Бонапарт, узнав от брата моего о нашем приезде, тотчас пришел к нам. Казалось, его растрогало состояние моего отца, который, несмотря на всю тяжесть болезни, хотел видеть его. Бонапарт приходил к нам каждый день, а по утрам посылал узнать, как провел больной ночь. Вспоминаю о тогдашней приязни его с совершенною признательностью.

Он известил нас, что Париж в таком состоянии, которое непременно должно окончиться взрывом. Конвент, беспрестанно повторяя народу, что он властитель, научил его в свою очередь отвечать тем же. Секции пребывали если не в явном, то по крайней мере в несомненном восстании. Секция Лепеллетье, где жили мы, самая шумная из всех, действительно могла ужасать. Ораторы не боялись произносить самые возмутительные речи. «Все идет хуже и хуже, — говорил нам Бонапарт. — Контрреволюция вспыхнет и произведет новые бедствия».

Он, как я сказала, приходил к нам каждый день, обедал и проводил вечера, тихим голосом разговаривая в гостиной подле моей матери, которая, от чрезвычайной усталости, иногда дремала по несколько минут для восстановления сил, потому что днем и ночью не отходила от изголовья отца. Я помню, однажды вечером отцу было очень худо; маменька плакала и отчаивалась. Пробило уже десять часов, а тогда ни один слуга не соглашался выйти из дому после девяти. Бонапарт, не сказав ни слова, сбежал с лестницы, отправился к Дюшануа и привел его, несмотря на отговорки. Погода была ужасная: дождь лил ливмя. Бонапарт не мог найти фиакра и ходил к Дюшануа пешком: платье его было совершенно мокрым. Да, в то время сердце Бонапарта умело чувствовать привязанности.

Между тем всякий день более и более тревожили нас опасности, скопившиеся повсюду. В Париже раздавались крики заговорщиков, каждый за свою партию. Конвент, тогда единственная существующая власть, видел перед собой лишь секции, объявившие ему войну. Наша секция была настроена особенно воинственно. Париж, казалось, готовился к сражению. Ночью слышалась перекличка часовых, как в осажденном городе; без конца проводили строжайшие обыски, не скрывает ли кто оружия или военных снарядов, и призывали в отделение всех способных носить оружие. Эта мера даже имела следствием печальную сцену в нашем доме.

Одиннадцатого вандемьера, в два часа пополудни, отец мой задремал под действием принятого лекарства, и мы старались не шуметь. Вдруг двери распахнулись настежь, и в комнаты вошли три человека: они говорили громко, стучали ногами, давая о себе знать, и походили обращением на мужланов. За ними шел, а не вел их наш хозяин, человек истинно добрый и почтенный.

— Вот еще какие штуки! — сказал, сопровождая свои слова ругательством, один из этих мерзавцев. — Почему нельзя идти в эту комнату?

— Потому что там больной, — отвечала мать, заслоняя дорогу и запирая двойную дверь в комнату моего отца, чтобы предохранить его от тревоги.

— А какой это больной? — спросил тот же человек голосом, который показывал, что он не верит словам матери моей.

— Мой муж.

— Ваш муж? — Он перелистывал бывшую у него тетрадь. — Почему же ваш муж не записался в секции? Он есть в списке приехавших в этот дом, а мы не видели его. Что значит такое поведение, когда нации нужны все ее защитники?

— Да, позвольте спросить: кто вы сами? Зачем вы пришли смущать спокойствие семейства? Вы член Конвента?

— Конечно, уж у меня есть полномочие говорить так, как я говорю. Отвечайте мне, гражданка: почему ваш муж не явился в секцию?

Мать моя хотела указать ему на дверь, но хозяин сделал ей знак; она сдержалась.

— Муж мой приехал сюда таким больным, что тотчас слег. Хозяин дома засвидетельствует вам это.

Хозяин подтвердил эти слова и прибавил от себя несколько. Тогда исполнитель закона вновь заглянул в свою тетрадь.

— Да, он приехал 18 фрюктидора (15 сентября), тому уже девятнадцать дней. И что это за болезнь такая? Я успел бы умереть и воскреснуть три раза! Впрочем, не о том дело. Где же этот гражданин Пермон? Мне нужно увидеть его, надобно говорить с ним.

— Я уже сказала вам, гражданин, что он болен.

— Да можно ли быть больным, когда само отечество в опасности! Полноте! Отворите эту дверь.

— Вы или сумасшедший, или чудовище! — вскричала мать моя, заслонивши собой дверь. — Не смей подходить, мерзавец! Или берегись!

При таком пылком обращении исполнитель закона отступил на несколько шагов; выражение лица моей матери испугало его по крайней мере так же сильно, сколько он сам пугал ее. Пока он оставался в нерешимости, мать сказала мне по-гречески, чтобы я прошла к отцу через другую комнату, разуверила его и успокоила, если он уже встревожен шумом. Я в самом деле нашла отца в сильном волнении от слышанного им шума; еще ночью крики часовых обеспокоили его. Бывшая при нем сиделка сказала мне, что уже с четверть часа он беспрестанно спрашивал, от чего этот шум, но она не смела оставить его. Я сказала ему, что приходил человек из секции и хотел внести его в список народной стражи, но, узнав, что он болен, не стал упорствовать. Я говорила так потому, что не слышала больше шума. Отец пристально поглядел на меня:

— Полно, так ли?

Я знала, что, сказав истину, могу причинить ему страшный вред, и отвечала утвердительно. Отец мой не верил, и я слышала, что он проворчал сквозь зубы: «Отвратительно! Бедное отечество!»

Наконец он потребовал мать; я пошла за ней — и в каком состоянии нашла ее?! Уже несколько лет мать моя была подвержена нервическим припадкам, тем более опасным, что она никогда не теряла чувств: она владела собой и, совсем не напоминая о театральных спазмах, пребывала в ужасных судорогах по часу и по два. В эти минуты она не любила, чтобы рядом с ней оставался кто-нибудь.

Придя в гостиную, я нашла ее в слезах и жесточайшем припадке. Генерал Бонапарт находился рядом с ней и старался успокоить. Он не хотел звать никого, боясь встревожить моего отца. Я поспешила приготовить для нее лекарство, которое она обыкновенно принимала в таких случаях, терла ей руки, подвела к камину, и вскоре она уже могла идти к отцу моему; он, долго не видя ее, сам начинал очень беспокоиться.

Бонапарт сказал мне, что, придя к нам, нашел мать мою готовой драться с посланным из секции — так защищала она вход в комнату отца, — и счастье, что тут имеется двойная дверь.

— Я желал бы избавить вашу маменьку от таких сцен, — сказал он мне. — Я не имею большой силы, однако ж пойду в секцию, увижу председателя и постараюсь уладить дело. Париж в огне, особенно с сегодняшнего утра. Надобно быть осторожным в каждом поступке и в каждом слове. Пусть ваш братец также сидит дома. Позаботьтесь обо всем этом вы, Лоретта, потому что ваша маменька не в том состоянии.