Знакомьтесь, Черчилль - Маккей Синклер

Так Герберт Уэллс писал о войне в своих мемуарах. Черчилль всегда был ярым поклонником творчества Уэллса. Он отмечал: «Я читаю все, что вы пишете». Это отношение зародилось еще после выхода фантастического романа «Машина времени» (1895), который восхитил Черчилля не только творческой фантазией автора, но и глубокой «философией». Уэллс в самом начале XX века писал Черчиллю, что такие важные люди, как он, обитатели больших домов, по его мнению, вряд ли способны оценить поступь грядущей научной революции. «Мне было бы очень интересно с вами познакомиться. Вы представляетесь мне чрезвычайно любопытной и ужасающей личностью. Я убежден, что в ближайшие несколько лет нас ждут крупные сдвиги и новые разломы, и мне временами кажется, что вы предрасположены к Старой игре».

В этом Уэллс был одновременно прав и неправ. Отчасти игра Черчилля была совершенно новой, хотя его сопротивление некоторым нововведениям — таким, например, как большевизм — оставалось непоколебимым. Со временем между Уэллсом и Черчиллем завяжется крепкая литературная дружба, порой довольно язвительного толка.

Например, после поездки в 1920 году в революционную Россию, где он встретился с Лениным, писатель рассыпался похвалами в адрес главного русского революционера. Черчилль тогда воспользовался для своих саркастических атак услугами газеты Daily Express. «Тому, кто [как Уэллс] написал историю мира от туманности до Третьего интернационала и историю человечества от протоплазмы до лорда Биркенхеда примерно за двенадцать месяцев, наверное, не составит особого труда стать экспертом по внутренней ситуации в России после четырнадцатидневного визита».

Уэллс поспешил ответить еще более резко. Черчиллю, по его словам, должно быть, показалось «наглостью, что обычный человек, такой как я, рискует высказывать собственные суждения по вопросам государственного управления… Но Черчилль не просто изображает государственного деятеля; его таким принимают. Он — кровоточащая язва в нашем правительстве… Он затуманил свое видение человеческой кровью, и в том, чему он потворствует, замешаны мы все».

Впрочем, вскоре после этого шокирующего обмена «любезностями» они снова начали общаться и вполне дружески встречались на отдыхе на юге Франции и в пестром великолепии садов Чартвелл-хауса.

Золотой язычник. Руперт Брук, 1915 год

[37]

Когда в 1914 году в начале войны встал вопрос о защите от вторжения немецких войск бельгийского порта Антверпен, Черчилль — который возглавлял тогда Адмиралтейство — увидел возможность использовать тысячи военно-морских резервистов не на волнах Северного моря, а на суше. Эта сила стала Королевской военно-морской дивизией, и одна из ее главных целей заключалась в том, чтобы остановить немцев, приближавшихся к Кале и угрожавших вторжением в Британию (сюжетная линия многих романов ужасов эдвардианской эпохи). Черчилль сам участвовал в проверке Военно-морской дивизии, надев для этого случая почетный наряд старшего брата Тринити-хауса — военно-морскую фуражку и бушлат. Позже он снова облачился в свое широкое пальто с каракулевым воротником и, с толстой сигарой во рту, не обращая внимания на свистящие вокруг пули, разъезжал в автомобиле с открытым верхом. За несколько дней было убито более двух тысяч человек — многие из импровизированной дивизии Черчилля. И те, кто не доверял ему, увидели в этом свидетельство его катастрофической ошибки. Но он, не испугавшись, продолжил реализовывать еще более амбициозные военные планы, к которым готовился один уже известный военный поэт.

В первые недели 1915 года он сам тонул в «грязи, дожде и урагане» — только не на полях сражений Франции, а на открытых всем ветрам пустошах Дорсета. Будучи втянутым в круг Черчилля, этот поэт-красавец, чей прекрасный образ многих приводил в восторг, вернулся в Британию и с головой погрузился в подготовку к более мрачным пейзажам. Ранее Руперт Брук служил во флоте у побережья Бельгии и в Антверпене и написал сонеты, которые стали прообразом его эпитафий.

Военные сонеты Брука принесли ему мрачную славу. Это было новое ощущение морального статуса для парня двадцати семи лет от роду, чьи стихи (в том числе «Старый дом священника, Грантчестер») еще раньше указывали на исчезновение мира. В отличие от замыкавшего серию из его пяти военных сонетов «Солдата», первое стихотворение, «Мир», явно перекликается с довольно странным счастливым возбуждением, которое демонстрировал в самом начале войны Уинстон Черчилль.

Тут вам и великая честь, тут и ощущение войны как очищения, и упоминание о смерти как «худшем друге и враге». Разве мог Черчилль отказаться от идеи общения с воином, смотревшим в глаза смерти со столь удивительными эмоциями?

Брук являл собой любопытнейший идеал посреди кровожадности и насилия, и лондонское общество чтило и обожало поэта, в том числе и Черчилль. В начале 1915 года, перед отбытием на роковую Дарданелльскую операцию, которая должна была вскоре начаться, Брук находился в Лондоне; он болел гриппом и оставался на попечении секретаря Черчилля Эдди Марша. В честь Брука устроили грандиозный ужин в Адмиралтействе, но мероприятие не пошло на пользу его здоровью. И тогда, как пишет его биограф Найджел Джонс, Асквиты «предложили присмотреть за ним на Даунинг-стрит, 10».

Далее последовало способствовавшее выздоровлению Брука пребывание на побережье Кента, а по возвращении в столицу 14 февраля 1915 года он получил от Эдди Марша еще одно приглашение на ужин в Адмиралтействе. Маршу пришлось в тот вечер уйти немного раньше, но Черчилль и Брук разговаривали до глубокой ночи. По словам Джонса, «Брук сказал Черчиллю, что не рассчитывает пережить грядущую экспедицию». Черчилль не хотел этого даже слышать, он заявил поэту, что свято верит во флот, готовый начать штурм турецких фортов на Дарданеллах. Позже Брук признался их общему другу: «Он был довольно грустен из-за России, которая, как он выразился, “обожжет лапы”… но очень верил в военно-морской флот и в нашу часть Европы».

Потом Брук вернулся в Королевскую военно-морскую дивизию в Дорсете, а чуть позже Черчилль приехал туда для проверки. В тот день пустошь заливали проливные дожди сродни буре из «Короля Лира». Брук писал Вайолет Асквит: «Мы спешили на импровизированное представление, прыгая по рекам воды и болотам. Все было похоже на сон. В какой-то момент я со своим взводом вылез из грязи и оказался под колесами какой-то машины, в куче мусора. В машине были двое пассажиров, которые вели себя как дети; они прыгали, хлопали в ладоши, пронзительно кричали и указывали на нас. Присмотревшись, я увидел, что это Эдди [Марш] и Клемми (Клементина Черчилль. — С. М.). Ходят слухи, что Уинстон “весьма доволен” и впечатлен нашим превосходством над другими бригадами и тем, что мы выступим как бригада. Это дает нам больше шансов на выживание».

Несколько недель спустя Брук воевал уже в составе британского Средиземноморского экспедиционного корпуса. В Египте он получил пулевое ранение, но умер поэт не от этого, а от сепсиса. Случилось это в апреле 1915 года. Черчилль написал для The Times некролог, насквозь пропитанный осенне-золотой болью: