Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон
Имелись в виду, конечно же, не дамские сапожки — их тогда и не было в природе, — а просто сапоги, как у всех, без исключительной принадлежности к тому или иному полу.
Потом я вернулся в Москву, а Марина вышла замуж за Толю, вернувшегося с фронта. Летом они приезжали в Геленджик, и Толя ходил по пляжу, фотографировал тогда ещё немногих отдыхающих. После войны он был в этом деле первым. Толя отличался сильной худобой и очень походил на смешного фотографа из кинофильма «Подкидыш».
А Юсин Дима был совсем иной. Вальяжен, барствен, исключительно как надо ел и пил, виртуозно владея столовыми приборами даже тогда, когда эти предметы оказывались в сильно недостаточном ассортименте. За это над ним за глаза добродушно посмеивались, а тётя Вера (тёща) злилась, глядя на Димины выхоленные руки, никогда не прикасавшиеся ни к чему хозяйственному.
Тогда ещё не было в ходу изысканное слово оториноларинголог, и Дима звался просто ухогорлонос. Я как-то пожаловался ему, что безо всяких простуд у меня постоянный насморк. Дима поинтересовался цветом и вкусно так проговорил:
— Узнают добра молодца по зелёным соплям!
Потом, правда, предложил пробить гайморовы полости. Но я уклонился.
Братья-подростки, мы все дружили с Димой. Он часто пересказывал нам какие-то старые кинофильмы, книги и просто истории. Баритон его при этом всегда был плотояден, а речь колористична. Помню фразу из какой-то, забытой уже, страшной истории, произнесённую Димой тяжело и таинственно:
— И вот… он входит во дворец… со штанами… полными… страха!
После войны, когда восстанавливалась санаторно-курортная жизнь, большую популярность имели концерты самодеятельности силами медицинского и хозяйственного персонала санаториев и поликлиник Северной стороны Геленджика. На сцене Дима был один из самых популярных. Когда он пел под баян «Одинокую гармонь», это было ещё ничего, просто знакомая песня. Зато «Шотландская застольная» ошеломляла. Так вкусно поигрывал Димин баритон то гневно-презрительно:
Бездельник, кто с нами не пьёт!
И потом умилительно-ласково:
А Бетси сама нам нальёт…
А после — добродушно-вальяжное обращение к собрату:
Сосед, наливай, твой черёд!
Году в сорок девятом Дима купил мотоцикл и возил всю нашу ораву на шестой километр поудить рыбку в Адербе. Мотоцикл был без коляски, но Дима брал сразу двоих: один на заднем сиденье, а второй — перед Димой, верхом на бензобаке. Двоих отвёз, и назад за следующей парой.
Ия тоже ездила на этом мотоцикле. Она ездила на работу. Жили они уже не у нас на Первомайской, а в доме на Приморской (Южная сторона). Курортная же поликлиника, где Ия была терапевт, располагалась в санаторной зоне, на Северной стороне. Не то что было очень далеко ходить, но всё же… Вот Ия и стала ездить на работу на мотоцикле. Прямая дорога туда шла по улице великого вождя. Из пиетета перед именем власть запретила проезжать по этой улице, но Ия всё же ездила. Власть в Геленджике была тогда совсем ещё маленькая, оттого жилось всем привольно. Милиционеров, не считая начальника, было два или, может быть, три. Один из них выходил иногда на поимку закононепослушной Ии. Но ловить приходилось впрямую. То есть надо было физически остановить, схватить за руку или вцепиться в руль мотоцикла. Махнуть жезлом или там заверещать в свисток — это в те времена не проходило.
Вот Ия едет, а к ней лицом стоит посреди улицы милиционер, расставив руки, как распятый Христос. Приближаясь к нему, Ия даёт полный газ, она идёт на таран… И в последний момент милиционер увёртывается от рычащего зверя, а потом долго и печально смотрит во след пропадающей амазонке.
Нас эти подвиги ничуть не удивляли. Ведь полненькую и небольшого роста Ию мы видели уже на соревнованиях по гребле. Был День военно-морского флота. Вдоль пристани шеренгой выстроились шлюпки — на каждую один гребец, — и по стартовому выстрелу рванули к городскому пляжу, а мы бежали в том же направлении и видели, что Ия, единственная женщина среди участников, совсем не отстаёт… Теперь представьте себе физиономии солёных рыбаков и мускулистых греков, когда кубышечка Ия пришла-таки к финишу первой!
А Диму потянуло вдруг в моря и океаны. Он был врач, но устроиться врачом на пароход в загранку было очень сложно. Ещё был Коба жив. Тогда Дима простым матросом ушёл из Новороссийска куда-то через Босфор и Дарданеллы. На следующий год ушёл уже врачом.
Возвращаясь из плаванья, Дима привозил заморские вина, экзотические авторучки, какие-то непромокаемые плавки и прочие диковины. Мы прибегали к Диме, слушали рассказы, рассматривали невиданные штуки и дегустировали вина. При этом Диму совершенно не смущал наш мальчишеский возраст. Напротив, он находил в этом предмет воспитания, и был, конечно, прав. Он красочно показывал, как наливать, как вбирать аромат, как пригубливать и ожидать послевкусия. Не только вина были, но и ром, и коньяк… И только лишь креплёные вина подвергались страшному Диминому проклятью, и нас он заклинал к ним никогда не прикасаться.
Однажды, уже совсем почти что взрослым, я должен был лететь из Геленджика в Москву, но не было билетов. А Мишка Глущенко, друг детства, служил тогда каким-то инженером в аэропорту на Тонком мысе. Не очень мне хотелось к нему обращаться, поскольку Мишка тогда уже сильно пил, но делать было нечего.
Я добрался до аэропорта, дал Мишке деньги, и он через пятнадцать минут вынес мне билет назавтра.
Тут же располагался небольшой павильончик, мы взяли по стакану «Кубани», потом и по второму. По счастью, подошёл автобус до Геленджика. Но Мишка вдруг сказал, что на сегодня у него работы больше нет и едет он со мной. Предвестие истины коснулось меня.
На автостанции в Геленджике тоже был павильончик. Потом мы вышли на набережную. Здесь павильончики располагались тесно, друг за другом. Мы додрейфовали до партшколы и прочесали те же павильончики уже в обратном направлении. Истина открывалась всё ярче. А что я мог поделать? Ведь я был должен за услугу!
Назавтра я зашёл проститься с Димой и рассказал вчерашнюю историю. Брови Димы красивыми тёмными угольниками взлетели на лоб, и глаза округлились.
— Ты… пил креплёное вино?!
В смущении развёл я руками, но после, очень желая хоть чем-то Диму утешить, прибавил к своему рассказу:
— Но знаешь, когда я всё же сдал Мишку на руки его мамаше и на полчасика прилёг, то ровно через эти полчаса раздался Мишкин зов. Он звал меня, стоя у нашего забора, и, знаешь, что он мне сказал? Он мне сказал немного даже жалобно: «А может, теперь сухинького?».
