Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон
— Но знаешь, когда я всё же сдал Мишку на руки его мамаше и на полчасика прилёг, то ровно через эти полчаса раздался Мишкин зов. Он звал меня, стоя у нашего забора, и, знаешь, что он мне сказал? Он мне сказал немного даже жалобно: «А может, теперь сухинького?».
Потом Ия тоже врачом пошла в загранку. Первый приход её в Грецию заслуживает упоминания. Пароход пришвартовался в порту Пирей, и вот Ия сошла по трапу, несколько волнуясь: всё-таки впервые за границей и даже не в соцдемократической стране…
И вот Ия ступает на пирс и сразу слышит истошный южный крик на русском языке:
— Ийка приехала!
…К тому времени высланные в казахстанские степи геленджикские греки (все друзья Ииного детства и юности) получили возможность отбыть на родину предков, и вот — такая радость — они увидели свою, родную геленджикскую подругу. Так несоциалистическая Греция оказалась для Ии родной.
Как-то Дима приехал в Москву, и мы с ним (я и Вадька) ходили в Центральные бани. В отличие от Сандуновских, где бассейн имел прямоугольную форму, здесь он был поменьше и совершенно круглый. Вдоль мраморных ступеней, уходящих под зеленовато-голубую воду, стояли небольшие бронзовые фигуры обнажённых женщин, на которые мы, шестнадцатилетние и тоже голые, не могли не обратить внимания, немного беспокоясь. Чтобы прикрыть волнение, мы начали шутить и обратились к Диме: как он думает, а для чего здесь голые дамы поставлены? И Дима сразу же ответил:
— Для того, чтобы мужчины немного волновались и вели себя прилично.
Потом произошло несчастье. Где-то в Индии Дима подхватил тропическую лихорадку. Сначала ему скрючило пальцы рук, потом отказали ноги. Дима сидел на кровати, и у него были книги, телевизор, телефон и телефонный справочник.
К телевизору какой-то умелец приладил длинный толстый кабель, а на конце его имелся пульт с кнопками, чтобы Дима мог со своего места включать, выключать и переводить на вторую программу.
Конечно, удивительно, что Дима не потерял не только присутствия духа, но даже весёлости, обаяния и полного гостеприимства. Но мы не удивлялись, потому что знали Диму исключительно таким и никаким другим его себе не представляли.
Сидячая жизнь его была на удивление активна и даже плодотворна. К нему ходило множество людей — не с тем, чтобы навестить, а с просьбами, за помощью и за советом.
Дима брал телефонную трубку и медленно вливал в неё густую сладость великолепного своего баритона:
— Говорит доктор Парфентьев. Я бы попросил вас, друг мой, вот о чём…
И всё ему удавалось. Он устраивал чьи-то дела, давал советы, лечил и просто ободрял.
Когда Ирка с трёхмесячным Алёшкой осталась в Геленджике одна (мой отпуск в конце июля кончился), она нашла приют у Димы. Закончив утренние процедуры и захватив необходимое, она везла коляску на Приморскую и проводила там весь день. Иногда даже, оставив спящего Алёшку, спускалась к морю окунуться. Но не всегда всё проходило гладко. Чаще было, что ещё только приближаясь со стороны моря к обширному Парфентьевскому саду, уже слышала Ирка дикие Алёшкины вопли и скакала козой через кусты, а в доме обнаруживала Диму, покачивающего коляску и приговаривающего с доброй улыбкой:
— Ну что ты, дурачина? Смотри, как жизнь прекрасна! И перед женщиной нельзя так расслабляться!
Но вот они с Алёшкой пропустили день, ещё один, и Дима, когда они опять явились, спросил, почему два дня их не было. Ирка замямлила, что неудобно так всё время беспокоить. И Дима изумлённо поднял бровь:
— А разве дети могут беспокоить?
Потом возникли проблемы с Алёшкиным кормлением. Пришлось сдать на анализ молоко. Дима заинтересовался и, услыша результат, воскликнул:
— Среди коров ты рекордсменка! Не по надою, но по жирности продукта.
А потом Дима умер.
— Тебе надо поехать, — сказала мне мама, хоть я и сам так понимал.
Рейс сильно задержался, и я в такси подкатил к их дому, когда все только что вернулись с кладбища. Мёртвым я Диму не видел. Провожало его великое множество народу. Никто предположить не мог, сколь многих он с собой связал.
Гроб до самой могилы несли на руках. Впереди шли женщины и бросали на последнюю Димину дорогу геленджикские розы. До самой могилы.
Каплан
Как-то в конце зимы сорок шестого года (мы с мамой недавно вернулись в Москву, и мне ещё не исполнилось девяти), в три часа ночи мама меня разбудила:
— Вставай, вставай скорее, будем пить чай!
Пить чай или чего-нибудь поесть я был готов всегда, а потому ничуть не удивился. Но и взрослые, хлопоча вокруг круглого нашего стола, выказывали совсем не удивление, а радостную возбуждённость. Оказалось, что в три часа ночи к нам в гости явился Каплан.
Он был, конечно, подшофе, принёс ещё вино, но ведь не для вина меня же разбудили!
Каплан принёс пирожные. Вот в этом-то и было дело! Ведь я пирожных никогда ещё в жизни не ел. И навсегда запомнил радость внезапного ночного праздника. Потом я долго всё от мамы добивался:
— А вот когда настанет коммунизм и будет всё бесплатно… Так что же, все и кинутся расхватывать пирожные?
Как видите, в коммунистическую веру я был обращён с малолетства, зато такие слова как крёстный, Пасха, свячёный кулич — я узнавал исключительно во дворе и очень смутно догадывался о смысле этих слов и их назначении. Но речь, конечно, не об этом. Просто странно мне было, что у моих сверстников бывали какие-то крёстные, и все говорили о Пасхе, когда приближалось Первое мая.
Каплана я увидел в эту ночь впервые, он был старый друг обширного нашего семейства, и все его любили. Он был свой, такой же, как и наши родственные дядьки. Он был черкес по имени Каплан-Гирей. Не думаю, что эта дружба возникла в геленджикских черкесских краях, потому что Каплан был истинный горожанин и жил давным-давно в Москве.
В мамином старом альбоме есть небольшая фотография несомненного горца: в черкесской круглой бараньей шапке (её у них причерноморские казаки переняли и стали называть кубанкой), он смотрит прямо перед собой бесстрашными чёрными глазами, а на обратной стороне карточки размашистая надпись: «На память славной Ире от Магомета». Тут нет сомнений: это мамино кавказское знакомство. А вот Каплан-Гирей был подлинный москвич.
Он выделялся даже на московском фоне всегдашней элегантностью. Костюмы его были светлы, седая голова только молодила сухощавое лицо, а глаза — тёмные, но не бесстрашные, а умные и всегда по-доброму усмешливые.
