Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон
Издательство своё я оставил. Оно под руководством мудрого директора (из вечно молодых комсомольцев) вплыло в такое болото, что ловить стало нечего, осталось только догнивать. Слава Богу, что возраст подошёл у меня пенсионный. Ушёл, и всё тут. Кое-чем подрабатываю, зато — воля.
Шлю Вам две книги из придуманной мною серии «Русский Парнас» из своих запасов. Кроме этих, сделал я ещё Грибоедова и Козьму Пруткова, а Б. Сарнов великолепно собрал Маяковского (совсем по-новому). На этом серия и заглохла, поскольку молниеносной прибыли не давала, а учиться торговать мы не хотели, нам — чтобы сразу улетало и чтоб купить не каждый мог, как при советской власти.
Ваш «портрет», Виктор Петрович (по памяти нашей встречи в издательстве), кончается у меня так:
…За долгую свою писательскую жизнь не научился Астафьев одному: разговаривать с издателями. По достоверным свидетельствам, на вопрос о гонораре он всегда отвечает: «Это дело ваше, что дадите, то и хорошо». А когда один издатель засовестился малостью денежных переводов, отсылаемых «по мере реализации» книжки и послал извинительное письмо, Астафьев тут же ответил: «Да не беспокойтесь Вы и не переживайте об этой оплате… Ну, не модно, ну, не в кон. А что „в кон“? то не по мне. Ради „кона“ я и писать не стану».
Письмо своё кладу на печатные буквы — Вам легче будет читать.
Здоровья Вам, Виктор Петрович, и веселья сердечного! Того же и Марии Семёновне.
В. КабановНаписал я это и, слава Богу, снял грех с души. Как вдруг, месяца через полтора, вынимаю из почтового ящика…
17 января 2000 года
Дорогой Вячеслав Трофимович!
До того меня тронуло Ваше доброе письмо и приложенные к нему книги, что я сразу же захотел Вас как-то отблагодарить за сердечное ко мне отношение. В нашем недобром российском мире укусить, ранить, просто уязвить много желающих, особенно среди по-прежнему оголтелых Красных, но и добрые сердцем люди, слава Богу, не перевелись. Красные ж всегда зависимые, и сию зависимость, как хомут, сами на себя надевшие, не могут простить человеку хотя бы относительно независимому, собой и трудом своим распоряжающемуся, скалятся и хватают зубами за живое мясо оттого, что ты не с ними, не ешь подлый хлеб раба, всю жизнь кому-то прислуживающего[5].
Алексея Константиновича Толстого я люблю давно, преданно и нежно, может, потому, что пел и декламировал: «Колокольчики мои, цветики степные, что глядите на меня, темно-голубые?..», еще не зная, что они принадлежат какому-то поэту, как пел: «Сяду я за стол да подумаю, как на свете жить одинокому?..», не зная, что строчки эти принадлежат Кольцову.
Я вырос в гулевой, драчливой и песенной деревне, Бог наделил меня цепкой памятью, и я с голоса, с праздничного застолья подхватывал и запоминал песни, еще не понимая, что их кто-то сочинил, придумал. Память эта помогла мне сохраниться и выжить, я к солдатчине был уже довольно начитан, кое-что знал наизусть, моим дружкам, окружению моему, то детдомовскому, то фэзэушному, то солдатскому, казалось, что я знаю и помню бездну всяких литературных творений, а знал-то я и запомнил в основном пакостливое, блатное и притюремное, однако ж помнил «Конька-Горбунка», и когда было невмоготу на фронте иль в госпитале в потемках, как начну бывало: «За морями, за лесами, за высокими горами, не на море, на земле, жил старик в одном селе…», так вот и друзей у меня полон двор и уж всякое ко мне доброе расположение — кусок хлеба отломят, раненого не бросят, вот и на днепровском плацдарме, где мне подбили до слепоты правый глаз и наполовину отшибли память, кто-то спас меня, засунув в лодку. Может, по веленью Божью, а может, литература спасла.
Она и до се мое спасение, а не только работа, хотя пишу я сейчас мало, за стол сажусь редко, очень меня подорвал летом инфаркт, от которого до сих пор не оправился. Собираюсь в Подмосковье на леченье с осени и не могу собраться, не <нрзб> оставить в одиночестве больную жену.
Еще раз благодарю Вас, кланяюсь и желаю доброго здоровья.
В. Астафьев
Часть четвёртая
ИМЕНА И ЛИЦА
Только лишь один простой перечень славных имён занял бы сотню самых убористых страниц…
Юрий Коваль
Мой перечень славных имён не занял бы такого пространства. У Юры был великий дар общения с людьми, талант любви и дружбы. В его орбите существовало невероятное множество лиц, и у многих — многих! — из них жила в душе тайная уверенность, что именно он-то (она) и есть самый близкий человек для Коваля. И я был тоже — самый близкий.
Мой же перечень лиц совсем невелик. Это даже не перечень. Ведь в нём не будет и десятой доли тех имён, что так или иначе для меня добром и радостью отозвались. А те, что есть… Я их не отбирал. Просто несколько беглых произвольных воспоминаний отчего-то легли на бумагу.
Дима
У нашей геленджикской тёти Веры (Веры Авраамовны Юшко) были две дочери: Ия и Марина. Отец их Александр Поярков обретался где-то здесь же на Кубани, но уже давно был ни при чём. Тётя Вера изредка его упоминала, но исключительно с язвительной усмешкой.
В Краснодаре, во время войны, будучи шести-семи лет, я больше дружил с Мариной, поскольку Ию оккупировал прибывший из Казани Дима, а младшая Марина ещё оставалась свободна. Марина была высокая, красивая и сильная казачка семнадцати лет и любила меня, что мною принималось как обычное для нормальных людей состояние. Мы с Мариной ходили изредка в кино. На «Сестру его дворецкого» я не попал. «Тётка Чарлея» тогда гремела, но это видеть тоже мне не удалось. Но что-то всё-таки я видел, но не запомнил, потому что эти первые впечатления стёрло иное кино. Там не было живых людей и животных, а такие, знаете, как будто нарисованные, но лучше, чем живые. И они, конечно, двигались и говорили. Помню очень пластичного тигра.
Для посещения кино Марина надевала туфельки, а я так волновался предвкушением зрелища, что, снизу вверх заглядывая в прекрасное лицо моей Марины, под ноги не смотрел и топал по лужам, поднимая грязные брызги. Тогда Марина говорила:
— Не топай по лужам, ты мне забрызгаешь чулки. Ведь мы идём в кино, я туфельки надела. Когда я, как обычно, буду в сапогах, тогда и топай, как захочешь!
Имелись в виду, конечно же, не дамские сапожки — их тогда и не было в природе, — а просто сапоги, как у всех, без исключительной принадлежности к тому или иному полу.
