Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон
Когда со времени переписки моей с библиофилом Орловым много воды утекло, я, как-то на досуге перелистывая пушкинский томик, о котором и шла речь в нашем дружественном споре, задержался снова на письмах Пушкина 1831 года к Елизавете Хитрово и Петру Вяземскому «о польском мятеже» и вспомнил, как Орлов упрекнул меня за то, что вслед за этими письмами не поместил я «Клеветникам России», а поставил «Будрыс и его сыновья» (польская тема). Вспомнил и то, как объяснял я эту «промашку»: дескать мой соредактор (со-составитель) Ирина Л. категорически не захотела «Клеветников» вообще публиковать. Я ей и уступил…
А вот теперь меня вдруг осенило!
Да можно было мне тогда Ирину Л. переубедить! Была к тому возможность.
Представьте, ставим мы «Клеветников», а следом (сразу!) такой вот текст:
Пушкин в стихах своих Клеветникам России кажет им шиш из кармана. Он знает, что они не прочтут стихов его, следовательно, и отвечать не будут на вопросы, на которые отвечать было бы очень легко, даже самому Пушкину. За что же возрождающейся Европе любить нас? Вносим ли мы хоть грош в казну общего просвещения? Мы тормоз в движениях народов к постепенному усовершенствованию нравственному и политическому…
Мне так уж надоели эти географические фанфаронады наши: От Перми до Тавриды и проч. Что ж тут хорошего, чем радоваться и чем хвастаться, что мы лежим в растяжку, что у нас от мысли до мысли пять тысяч вёрст, что физическая Россия — Федора, а нравственная — дура…
Записные книжки П.А. Вяземского 22 сентября 1831
Да неужели же в таком раскладе Ирина Л. не поместила бы «Клеветников»?!
А ведь «Записные книжки» Вяземского и тогда стояли у меня на полке…
Опять хорошая мысля опосля явилась.
* * *В тысяча девятьсот девяностом году, когда наша серия «Популярная библиотека» цвела, ещё не зная, что она уже немножечко чахоточная дева, вышел в этой серии сборник Виктора Астафьева «Улыбка волчицы».
Когда редакция (тоже не подозревающая, что конец её не за горами) начала подготовку к изданию, Виктор Петрович по счастливой случайности оказался в Москве. Редакция с ним связалась и пригласила к себе: обсудить состав книги и прочее. Под прочим подразумевалась сумма гонорара — тема для редакции не слишком увлекательная да вроде даже и не по чину. Так считалось. Позвали меня.
Вообще писателей такого «ранга» обычно принимают директора издательств. На крайний случай годился и главный редактор. Виктор же Петрович этим политесом нимало не был озабочен и явился к тем, кто его позвал. В редакции знали, что и я довольно холоден к субординациям, потому попросили меня к ним зайти. Я на второй этаж спустился.
За самым дальним столом редакционной комнаты, у самой стены сидел тихонечко Астафьев, и походил он в этом положении на присмиревшего родителя, чей школьник-сын чего-то там нашкодил. Он вроде как пришёл на родительское собрание, приютился на задней парте класса и очень хочет, чтобы о нём забыли.
Я подошёл, мы поздоровались, я произнёс какие-то любезности, а затем спросил, какие, мол, у автора пожелания относительно размера гонорара. Дело в том, что к этому времени нарастающий процесс демократизации отменил незыблемые нормативы расчёта авторского гонорара, и нужно было на этот счёт договариваться. Ответ Астафьева на мой вопрос оказался таким:
— Это дело ваше. Что дадите, то и хорошо.
А в 1996 году издали мы в той же «Популярной библиотеке» ещё одну книгу Астафьева — «Так хочется жить. Повести и рассказы».
К этому времени как раз и появилась рыночная форма выплаты авторского гонорара: определённый процент от суммы реализации тиража по мере этой самой реализации. Я имел право первой подписи, и бухгалтерия чаще, чем к директору, приходила со всякими платёжными документами ко мне. Им так было проще, ибо я всегда был на месте и допускал к себе кого угодно и в любое время. И вот раз в месяц, а то и раз в квартал подписывал я денежные переводы на имя Астафьева в размерах, просто неприличных. Мне становилось всё более не по себе, когда я представлял, как от Москвы до Красноярска, через просторы нашей родины, идут этапом казённые гроши на карманные расходы писателя Виктора Астафьева. В конце концов я написал ему извинительное письмо, рассказал, что, может быть, скоро появятся у нас интересные книги и обещал что-нибудь достойное ему прислать. Отправил письмо, и на душе чуть-чуть полегчало. Я ведь помнил, как давным ещё давно Юрий Палыч Тимофеев мне внушал, что редактор должен досконально знать бюджет своего автора и больше всех заботиться о его благосостоянии.
Удивило меня, что Астафьев на письмо ответил.
А через два с половиной года, когда я уже был на свободе, явился вдруг повод опять мне вспомнить об Астафьеве. Вот я и вспомнил.
Из Москвы в Красноярск,
Академгородок
В.П. Астафьеву
20 ноября 1999 года
Дорогой Виктор Петрович!
Два с половиной года прошло, как я получил от Вас письмо — неожиданное, на кое никак не рассчитывал. Я ведь, если вспомните, Вам написал тогда, только лишь чтобы снять с души тяжесть: очень уж меня угнетали эти малоприличные суммы, что Вам переводило раз в месяц (или в квартал?) издательство за книгу «Так хочется жить» в серии «Популярная библиотека». Ответа я никак не ждал. До того ли Вам? Так мне казалось. А неожиданная радость всегда радостнее. Особенно тепло было от Вашего письма, потому что оно живое, написано от руки. Почерк Ваш трудноватый, но всё понятно, потому что за строчками слышен и Ваш голос.
Почему же всё это тогда же, сразу не написал? Сейчас и не припомню. То ли замот был, то ли рассеянность души. Простите.
Что же сейчас побудило? А вот что. Позвонили мне из неведомого издательства «Аванта-плюс», они готовят издание писательского словаря и предложили написать для них несколько портретов на А, Б и В. Я взялся за Астафьева и Бакланова. И вот, пока изображал на двух страницах Вашу земную и литературную жизнь, опять с Вами свыкся, нашёл Ваше письмо и ужаснулся: ведь я не только не написал Вам тогда, но и книги не выслал! Пытаюсь теперь хоть как-то поправить.
Издательство своё я оставил. Оно под руководством мудрого директора (из вечно молодых комсомольцев) вплыло в такое болото, что ловить стало нечего, осталось только догнивать. Слава Богу, что возраст подошёл у меня пенсионный. Ушёл, и всё тут. Кое-чем подрабатываю, зато — воля.
