Евгенией Сомов - Обыкновенная история в необыкновенной стране
— А вот этого ни я, ни он не замечаем! — продолжал Топорнин. — Для нас это совершенно все равно. Ни его, ни меня не волнует наше происхождение, мы оба российские, не русские, а российские интеллигенты!
Павел слушал этот диспут и улыбался.
— Вы в еврейском вопросе ничего не понимаете или не хотите понять, — не сдавался Дунаевский.
— А вы так стали понимать! Видимо, после того, как узнали из хода процесса, что есть международная организация евреев, которая помогает евреям. Вот вы и вспомнили, что вы еврей, так как поле для новой игры вдруг открылось. А когда вы сидели секретарем по идеологии в комсомоле, то, поди, библию поносили, а Герцеля и Жаботинского объявляли врагами еврейского народа[19].
Спор разгорался и переходил на личности. Здесь неожиданно встал Павел:
— Ну, вот что! — многозначительно произнес он и после паузы тихо добавил: — Поздно уже, скоро бараки закрывать будут!.
Все разошлись.
После этого Дунаевский уже не тревожил Павла «партийными новостями».
Чтобы закончить эту историю, нужно забежать вперед и рассказать о том времени, когда Алексея Николаевича Топорнина по прошествии еще нескольких лет выпустили, наконец, на свободу. Тогда шли годы «оттепели», в Кремле воцарился Никита Хрущев, и прошел тот самый разоблачительный XX съезд КПСС, начались частные амнистии и реабилитации для политических.
Павла хотя и освободили, но разрешили жить не ближе чем в 101-м километре от столицы. Он прописался в городе Клин, но подолгу нелегально пребывал у своей мамы в Москве. Я приехал к нему из Ленинграда разузнать об Алексее Николаевиче. Адресное бюро сразу же выдало нам его адрес и телефон — он был уже в Москве!
Звоню:
— Алексей Николаевич, это вы?' В трубке знакомый голос:
— Ну, конечно же, я. Я уже с утра жду вашего звонка, так как уже вчера почувствовал, что вы меня ищете в Москве!..
Он остался тем же Алексисом!
Едем на такси к нему на Малую Басманную, отыскиваем в первом этаже небольшого дома его квартиру. Открывает он сам: прямой, с торжественной улыбкой.
Он почти не изменился. Жмет руки, обнимает, проводит в свою комнату. Что мне сразу там бросилось в глаза, так это длинные закрытые стеллажи вдоль стен. Книги? Откуда же уже столько?
— Алексей Николаевич, вы получили свой парижский архив?!
— О нет, нет еще. Однако я уже пишу и пишу…
— А что, если не секрет, пишете?
— О, разное. Приходится работать по 10 часов в день. Спешу: 1974 год не за горами.
— Ну, а все же, если не секрет?
— Ну, если хотите… — подошел он к стеллажам и открыл две дверцы, за которыми мы увидели ровно расставленные толстые цветные папки.
— Вот я пытаюсь закончить второй том, так и недописанный, «Философии Небытия», — провел он рукой по папкам.
Мы с Павлом смущенно переглянулись, и я заметил, что Павел недоверчиво почесал подбородок.
Алексис торжественно сел и, как бы радуясь тому, что наконец-то появилась аудитория, продолжал:
— Но больше всего я сейчас поглощен «Голубой Лилией» — это моя любовь еще с тех лет и большой долг перед другом…
— Так вы бы хоть нам рассказали, что это такое.
— Разве вы не помните этих строк у него: «И может быть, рукою мертвеца я Лилию добуду Голубую»?
— Так это же Николай Гумилев!
— Да, господа, — откинулся он на спинку кресла. — Теперь уже можно и об этом. Ведь с Колей мы были на «ты».
У Павла опять зачесался подбородок, а я, чтобы не спугнуть Алексиса, сделал удивленные глаза.
— Ведь я специально вернулся в двадцатом из Парижа, чтобы быть среди них…
— Среди кого же?
И здесь он, немного наклонившись, перешел на заговорщический тон:
— Среди Общества Освобождения России, организованного профессором Владимиром Таганцевым в Петербурге. Я приехал по чужому дипломатическому паспорту. Я привез им деньги и документы. Уже тогда мы знали, что их скоро схватят и они должны бежать.
Было видно, что Алексис «взял след» и быстро с него не сойдет.
— Таганцев, скажу я вам, был честный офицер, но никудышный руководитель. Он отговаривал их от побега. О заговоре уже знало ЧК, арест был вопросом времени. Тогда я стал уговаривать одного Колю бежать со мной. Как сейчас помню, мы стояли на гранитной набережной Невы, когда он тихо сказал мне: «Я знаю, что погибну, но бросить товарищей не могу». На следующий день он передал мне портфель с бумагами и сказал: «Алексей, тут есть кое-что, напиши о нас». Мы обнялись и больше уже не увиделись, вскоре они все были расстреляны ЧК. «Голубая Лилия» — это исследование, если хотите, песня о нем. Сейчас я над ней работаю по разным документам и воспоминаниям.
Он встал, распахнул окно, чтобы свежий воздух наполнил комнату, затем подошел к одному из стеллажей, раскрыл его и провел рукой по ряду действительно голубых папок.
— Не просите, — еще не готово.
Мы с вожделением и сомнением уставились на эти папки, и он закрыл дверцу.
— А как же портфель? — осмелился я его спросить.
— Он так и остался в Париже, нужно еще немного подождать, они обо мне уже знают.
О том, кто такие «они», мы спрашивать уже не решались.
— Расскажите же, Алексис, как вы познакомились с Гумилевым?
— Он был в Париже проездом в Африку…
Неожиданно его рассказ оказался прерван, так как в комнату с большим чайным подносом вошла невысокая, полная женщина с милой детской улыбкой.
— Познакомься, Надя, с моими друзьями! — обратился к ней Алексис. Это была его шестая жена, с которой он уже успел сойтись здесь, в Москве. Он нигде не работал, хотя и мог бы, но: «Моя работа — это мои книги!». Пенсию назначили ему небольшую, и мы даже стеснялись спросить его о ней.
В этот вечер мы вспоминали о том каторжном времени, шутили и много смеялись: мы были счастливы — мы все остались живы. «Лагерь уничтожения», как называли ПЕСЧЛАГ, нас не уничтожил.
Я жил в Ленинграде и занимался наукой, он — в Москве, мы писали друг другу, и почти в каждом письме он писал что-либо о «Голубой Лилии» или о «Философии Небытия», но ни одного листа, я не говорю уже главы, я так и не получил. Когда я бывал в Москве, мы встречались, и при каждой нашей встрече он чем-нибудь поражал меня. Например, однажды застал я его очень печальным:
— Я всю ночь проплакал — я видел, как из всех европейских библиотек свозят книги на огромных самосвалах, чтобы освободить помещения, и сжигают в печах по приказу «Вей». Все белые европейцы уже давно перевезены в Скандинавию и Шотландию, где пребывают в резервациях, и восточного вида туристы из Европы посещают эти места, удивленно восклицая: «И эти белые обезьяны когда-то могли руководить всем нашим миром?!».
