Ирина Кнорринг - Золотые миры.Избранное

Мне всё равно — куда и от кого
Я ухожу бесцельною дорогой.
Мне всё равно…
От счастья моего
Осталась только смутная тревога.

Тоска и жалость. Больше ничего.
Слепая жалость. Да и той немного.

С каждом годом всё дальше и дальше
Так и будет — больней и больней.
Сероглазый, беспомощный мальчик
Скоро выйдет из жизни моей.

Станет скоро большим, своенравным,
Плох, хорош ли — не всё ли равно?
Будет брать он у жизни по праву
Всё, что только ему суждено.

Расшибётся ли или добьётся, —
Загорится ли ярким огнём, —
Но уже никогда не вернётся
В свой задорно покинутый дом.

В дом холодный, безмолвный, пустынный,
Где осталась навеки молчать
Ничего не принесшая сыну,
Ничего не сумевшая мать.

Два быстрых дня, вернее — полтора,
И между ними — леденящий ветер.
Кафе, да улицы — так до утра,
И холод у вокзала на рассвете,

Прозрачный сумрак в улицах пустых,
Когда мы снова шли, — и коченели.
И первый луч, проникший сквозь кусты,
Застывший на стволе высокой ели.

Пустынный лес. И холод без конца.
И радость, наполняющая сердце.
Две тени у дворцового крыльца,
В бессмысленной надежде — отогреться.

Потом — большой, торжественный дворец.
(Ведь это стоит многих километров!)
И это солнце, солнце, наконец,
Наперекор отчаянью и ветру!

Огромный лес, таинственный в глуши,
Где дьяволом разбросанные скалы.
И снова хруст велосипедных шин,
И двое нас — весёлых и усталых…

И — всё! Чтоб много месяцев потом
Мне вспоминать о ночи у вокзала,
О холоде, о радости вдвоём,
И сожалеть бессмысленно о том,
Что этого не повторить сначала.

Обвей мой крест плющом зелёным,
Чертой могилу обведи.
И всё! Ни жалости, ни стона,
Не поминай церковным звоном,
И никогда не приходи.

Пусть зарастёт моя могила
Колючей, сорною травой.
Ведь ты на кладбище унылом
Уже не встретишься со мной.

И только у окна, в столовой,
В ночной, томящей тишине,
Пусть будет тихой и суровой
Скупая память обо мне.

Пасьянс не сошёлся. Я снова одна.
За плотною ставней большая луна —
Ясней фонарей освещает весь город.
Все в доме уснули. И полночь скоро.

Как трудно подумать: война.

Я знаю, что надо бороться и жить,
Почти — против силы. Почти — против воли.
Что многое надо принять и простить.
Ну, что ж? Я прощу. И приму — поневоле.

Я знаю, что надо быть твёрдой, как сталь,
Что нужно поднять непокорные руки.
И трепет — быть может, последней — разлуки
Бесследно нести в равнодушную даль.

Так надо. Я знаю.

А я — я готова без счёта платить
За зыбкое счастье не бывшего рая,
За ветошь почти нелюбимого дома —
Любым пораженьем, позором, разгромом —
……………………………………………
Конечно, об этом нельзя говорить.
Я знаю.

Это значат — никогда на свете,
Ни на этом свете, ни на том.
Это значит — только чёрный ветер
За большим заклеенным окном.

Это значит, что во всей вселенной —
Безнадёжный, бесконечный дождь.
Значит, — ветры воют, как сирены,
(Или — шум в ушах, — не разберёшь!)

Это значит, что не спится ночью,
— Как-то нудно, холодно, темно…
Ах, завыть бы с ветром заодно,
Не по-человечески, — по-волчьи.

Когда сердце горит от тревоги,
А глаза холоднее, чем сталь, —
Я иду по парижской дороге
В синеватую, мглистую даль.

Начинает дождливо смеркаться,
Тень длиннее ложится у ног.
Никогда не могу не поддаться
Притязательной власти дорог!

Как люблю я дорожные карты,
Шорох шин, и просторы, и тишь…
А куда бы ни выйти из Шартра —
Все дороги уводят в Париж.

И часами безмолвно и строго,
Плохо скрыв и волненье, и грусть,
Я смотрю на большую дорогу,
По которой назад не вернусь.

О чём писать? О лете, о Бретани,
О грузном море у тяжёлых скал,
Где рёв сирен (других сирен!) в тумане
На берегу всю ночь не умолкал.

О чём ещё? О беспощадном ветре,
О знойной и бескрайней синеве,
О придорожных столбиках в траве,
Считающих азартно километры?

О чём,? Как выезжали утром рано
Вдоль уводящих в новизну дорог.
И как старик, похожий на Бриана,
Тащился в деревенский кабачок?

Как это всё и мелко, и ничтожно
В предчувствии трагической зимы.
И так давно, что просто невозможно
Поверить в то, что это были мы.

Теперь, когда так громко и жестоко,
Сквозь нежный, синевеющий туман,
На нас, потерянных — летит с востока
Тяжелый вражеский аэроплан.