Коко Шанель. Я сама — мода - Марли Мишель

Зато светская публика на Адриатике была такой же, как и в других подобных местах. Она в значительной мере состояла из русских эмигрантов, заполонивших после революции в бывшей царской России берега Атлантического океана и Средиземного моря и без конца широко празднующих свое избавление от гибели. Сидя в полудреме под зонтом рядом с Мисей и Хосе, Габриэль то и дело слышала напевную славянскую речь или резкий русский акцент во французских или английских фразах. Эти звуки были ей уже привычны, хотя она не понимала ни слова по-русски, а большинство беженцев из России, будучи представителями высшей знати, говорили преимущественно по-французски. Сердце Габриэль жадно впитывало в себя эту музыку с тех пор, как в Париже появились первые князья и графы. Ее не только приятно поражала эффектная внешность высоких стройных аристократов, ей импонировала также их образованность и высокая культура, их вкус и элегантность. К несчастью, большинство из них, лишившись своего состояния, теперь были бедны, как пресловутая церковная мышь. Поэтому жили на последние сбережения, на деньги меценатов, любовников или любовниц и на пожертвования друзей. Мися тоже занималась сбором средств для русских в качестве члена какого-то комитета, правда, главным объектом ее благотворительности была балетная труппа Сергея Дягилева, которая еще до Великой войны гастролировала в Западной Европе. Сегодня вечером чета Серт как раз намеревалась навестить знаменитого импресарио. Разумеется, с Габриэль на буксире.

Габриэль ничего не имела против того, чтобы несколько дней побыть тенью своих друзей. Она вообще не любила быть в центре внимания, ей больше нравилось слушать, чем говорить: пассивно участвуя в серьезных беседах других, она оттачивала память и ум. Поездка в Венецию и в самом деле оказалась целительным бальзамом для ее израненной души. Она наслаждалась свободой от какой бы то ни было ответственности, возможностью не встречаться ни с кем, кто чего-то хотел от нее, и даже не напрягать ум и обоняние в поисках особого аромата, который, несмотря на все усилия Франсуа Коти, так и не удавалось найти. Габриэль впервые жила сегодняшним днем, без всяких планов и целей.

Это действовало благотворно, как и посещение венецианских церквей и музеев в сочетании с неустанными и поучительными комментариями Серта к картинам, скульптурам и архитектурным памятникам, тем более что культурная программа обычно заканчивалась восхитительным обедом или ужином в одном из бесчисленных ресторанов на воде. Она уже плакала так много в Париже. Здесь, после утомительных экскурсий и веселых пирушек с обильными возлияниями, просто не оставалось на это сил. Ночами она утопала в своей скорби все реже, потому что мысли снова постепенно завертелись вокруг других тем, далеких от страшной потери. И чем больше ширился в ней внутренний покой, тем здоровей становился цвет кожи, тем ярче сияли глаза.

— Мы встретимся с Сергеем Дягилевым в кафе «Флориан», — сообщила Мися, когда они мчались на водном такси по лагуне навстречу вечернему солнцу.

Закат окрасил башни и купола в багрово-золотой цвет. С оживленной пристани у Пьяцетты доносились звуки саксофона. Какой-то уличный музыкант играл регтайм, диссонировавший с фасадом Дворца дожей, но хорошо сочетавшийся с комментарием Серта:

— Наполеон назвал площадь Сан-Марко самым красивым парадным залом Европы. Такой она и осталась.

В аркадах Прокураций сидели туристы и венецианцы за чашкой эспрессо или за бокалом вина. Габриэль предпочла бы устроиться за столиком в одном из внутренних помещений кафе «Флориан», чтобы полюбоваться аллегорическими фресками; она любила художественные произведения, составляющие единое целое с интерьером, но, естественно, не стала возражать, когда Хосе предложил место за столиком в галерее.

Прежде чем они успели сделать заказ, появились русский импресарио и его спутник. Сергей Дягилев оказался элегантным мужчиной с эффектной внешностью, в возрасте Хосе. Сопровождавшему его юноше, нежному и тонкому, было не больше шестнадцати лет. Его звали Борис Кохно.

Русские вежливо поприветствовали ее, но этим их внимание к ней и ограничилось. Очевидно, знаменитому антрепренеру и его секретарю она не показалась достаточно важной персоной. Дягилев, вероятно, никогда не слышал о мадемуазель Шанель, а юноше ее имя говорило еще меньше. Габриэль это нисколько не обидело, скорее позабавило, потому что она чувствовала себя равной им во всех отношениях. В художественной среде никому не было дела до ее происхождения и условий, в которых она выросла. Равным образом никого не интересовали ни ее кафешантанное прошлое, ни любовники. Актерам, художникам, поэтам и музыкантам все это было безразлично. Да, Дягилев не проявил к ней должного интереса, но ее происхождение тут, во всяком случае, было ни при чем. Поэтому, когда Мися собралась внести ясность относительно того, кто есть кто, она незаметно наступила ей под столом на ногу.

«Разжалованная» таким образом в пассивную слушательницу, Габриэль откинулась на спинку стула и с наслаждением попивала холодное белое вино. Темой беседы стала скончавшаяся недавно во Франции великая княгиня Мария Павловна, урожденная принцесса Мекленбург-Шверинская, супруга брата предпоследнего русского царя и «серый кардинал» при дворе в Санкт-Петербурге.

— Она была, несомненно, самой выдающейся из всех великих княгинь, — восторженно говорил Дягилев. — Встречу с ней, моей старой покровительницей, в начале нынешнего года здесь в Венеции после ее бегства из России я навсегда запомню, как одно из ярчайших событий моей жизни. Правда, здоровье ее уже оставляло желать лучшего. Эта смерть для многих стала тяжелой утратой. — Для пущей убедительности он промокнул глаза белоснежным нагрудным платком. — Этот платок — ее последний подарок мне.

Нос Габриэль, вышколенный Франсуа Коти, мгновенно уловил мимолетный аромат, исходивший от надушенного платка. Цветочный и в то же время древесный, терпкий, но с крохотной сладкой нотой. Обещание и дар блаженства одновременно. Удивительная комбинация из множества запахов, которые Габриэль никак не могла вычленить. Какой необычный аромат! Она с трудом сдержалась, чтобы не придвинуться к Дягилеву вместе со стулом.

— При мысли о великой княгине я невольно вспоминаю премьеру «Весны священной», — сказала Мися.

— Ах, какой балет! — восторженно откликнулся Дягилев. — Музыка Стравинского, декорации Пикассо, костюмы Пуаре… Это было восхитительно. Даже слишком. Для невежественной, страдающей снобизмом парижской публики.

Габриэль вспомнила свое первое посещение театра.

Она видела упомянутый спектакль примерно за год до начала войны — один из тех редких случаев, когда ее не сопровождал Бой. Она отправилась в театр с клиенткой, пользовавшейся услугами ее шляпного салона. В сущности, ее интересовали лишь балетные костюмы — хотелось посмотреть на работы Поля Пуаре. Сосредоточившись на покрое и тканях, вышивке, оторочке и кантах, на этой феерии красок, на буйстве красных тонов, сначала она даже не заметила назревающего скандала, хотя с удивлением отметила про себя необычайную экстравагантность хореографии и странную исступленность музыкантов, немилосердно истязавших инструменты. Вместо восторга публика пришла в ужас; возмущенные крики, свист и топот в конце концов вынудили художественного руководителя недавно построенного театра Елисейских Полей включить в зрительном зале свет несмотря на то, что артисты на сцене и музыканты в оркестровой яме еще какое-то время стоически продолжали спектакль. Этот грандиозный провал принес композитору Игорю Стравинскому всемирную известность, но ни на шаг не приблизил к славе остальных участников премьеры. Разумеется, за исключением Пуаре — уже тогда непререкаемого авторитета в мире моды.

— Кажется, эту постановку в Париже финансировала великая княгиня? — спросила Мися.

Дягилев сунул платочек обратно в нагрудный карман, и аромат, к сожалению Габриэль, улетучился.

— Я никогда не забуду щедрость ее высочества, — ответил он. — Сегодня такая отзывчивость, увы, стала редкостью.