Лев Кассиль - Кондуит и Швамбрания (Книга 1, Кондуит)
ЗЕМЛЯ ХАНОНСКАЯ
Папа очень вспыльчив. В сердцах он оглушителен. Нам тогда влетает "под первое число" и под двадцатое. Нам всыпается и в хвост и в гриву, нас распекают во всю ивановскую, нам прописывают ижицу... Тогда на сцену выступает мама. Мама у нас служит модератором (глушителем) в слишком бравурных папиных разговорах. Папа начинает звучать тише. Мама - пианистка, учительница музыки. Целые дни у нас по дому разбегаются "расходящие гаммы", скачут, пиликают экзерсисы - упражнения. Унылый голос насморочной ученицы сонно отсчитывает: - Раз-ын, два-ын, три-ын... Раз-ын, два-ын... И мама поет на мотив бессмертного "Ханона": - Первый, пятый, третий палец, снова первый и четвертый. Тише руку, не качайте. Пятый, первый... И все наше детство было положено на эту музыку. У меня до сих пор все воспоминания поются на мотив "Ханона". Только дни, утонувшие в липкой микстуре жара, дни нашего дифтерита, кори, скарлатины, крупа, вспоминаются без аккомпанемента. Мама сама выхаживала нас. Мама близорука. Она низко наклоняется к пюпитру, и к концу дня в глазах у нее рябит от черненьких вибрионов, которые называются нотами. На папином столе в кабинете есть бумагодержатель - тонкая, длинная дамская рука из бронзы зажимает рецепты, почтовые квитанции, счета. Вот у матери точно такие руки. Изнеженной барышней она храбро покинула большой город и уехала с папой в "земство", в деревню, к далекой и глухой Вятке. Там ей суждено было просидеть много бессонных ночей у черного, разузоренного стужей окна. Из окна дуло. Ночник плаксиво моргал. За окном была страшная морозная зга и метель. И где-то в этой студеной, воющей тьме плутал папа, скача на розвальнях в далекое - километров за двадцать - село. Сбоку мерцали огоньки, но то были не дома, а волки. Замирал далекий колокол маяк метельных ночей. Папа ехал на колокол. Из сугробов вылезало черное село. При зыбком свете лучины, в овчинной духоте, папа делал неотложную операцию. Потом он ехал обратно, вымыв руки.
ГУДОК РАЗБУДИЛ ШВАМБРАНИЮ
Зимами по Покровску тоже ходит пурга. Степь снегами и вихрями вторгается в слободу. Всю ночь тогда покровские церкви мерно звонят. Колокол указывает дорогу заблудившимся в степи. Он берет путника за ухо и выводит на дорогу. Но у нас все дома. У нас тепло. За окнами крутится вьюжное веретено и сучит тонкую нить, воя в трубе. Это свистит наш дом-пароход, укрывшийся от вьюги и всех невзгод в тихой гавани. У нас обычные гости: податной инспектор Терпаньян, маленький зубной врач Пуфлер. Оська только что по ошибке и ко всеобщему смущению назвал его "зубным порошком". Папа засел за шахматы с податным, а мама играет на рояле менуэт Падеревского. Аннушка вносит самовар. Самовар фыркает на Аннушку: "Фррря..." - и посвистывает: "Фефела..." Веселый податной, как всегда, пугает Аннушку. В сотый раз он изображает, будто хочет сделать Аннушке "бочки". При этом податной издает какой-то особенный, свой обычный пронзительный звук: - Кркльххх... Аннушка в сотый раз пугается, визжит, а податной хохочет и спрашивает: - Видал миндал? Папа смотрит на часы и говорит: - Ну, архаровцы, марш дрыхать! Мы вас не задерживаем. Мы чинно говорим "покойной ночи" и идем отплывать в ночную Швамбранию. Концы отданы, то есть ботинки сняты. В детской раздаются отходные свистки. Подается команда: - Левое вперед! Ш-ш-ш-ш-ш... У... у!.. Средний ход! Вперед до полного!.. Полный! Теперь мы опять швамбраны. Нам надоели тихие пристани, экзерсисы, звонки пациентов и кухонное отчуждение. Мы плывем на вторую родину. Берега Большого Зуба уже встают за тем местом, где земля закругляется. В ракушечном гроте томится королева, хранительница тайны. Дворцы Драндзонска ждут нас. Прибытие. Я стою на капитанском мостике и нажимаю рычаг свистка. Вырастает гудок. Длинный подходный гудок. Я открываю глаза. Покровск. Детская. Гудок. В окно бьется тревожный гудок. Вся комната завалена тяжелым, огромным гудком. Гудок ходит по дому, шаркая туфлями. Гудит. И тогда в доме оживают звонки. Звонят с парадного. Звонят из кабинета на кухню. Звонит телефон. Слышен папа. - Ах, мерзавцы! - разносится по дому. - Что они? Не предвидели? Ну ладно. Есть носилки? Я уже готов. Лошадь выслана? Сейчас буду. В больнице знают. Гудит, гудит чья-то большая беда. Мама прибежала в детскую и рассказывает. На костемольном заводе катастрофа, то есть несчастье: рухнула высокая стена сушилки. Хозяин велел положить на нее слишком много костей для сушки, а она была старая. Хозяина предупреждали. Стена не выдержала, упала. Пятьдесят рабочих под ней осталось. Папа с другими докторами уехал спасать раненых. Да... Вот как... Вот как.. Вот какие вещи происходят, оказывается... Нет, у нас в Швамбрании этого бы никогда не могло быть. Никогда!
КРИТИКА МИРА И СОБСТВЕННОЙ БИОГРАФИИ
Вместе со стеной костемольного завода рухнула и наша уверенность в благополучии могущественного племени взрослых. В их мире обнаружились там и сям изрядные мерзости. Мы подвергли мир жестокой критике. Мы установили, что: Несправедливость. 1. Жизнью заправляют не все взрослые, а только те, кто носит форменные фуражки, хорошие шубы и чистые воротнички. Осталь-ные, а их больше, называются "неподходящим знакомством". 2. Хозяин костемольного, убивший и иска-лечивший полсотни людей, не подходящих для знакомства, остался ненаказанным. Швамбра-ны никогда бы не приняли к себе такого. 3. Мы с Оськой ничего не делаем (только учимся), а Клавдюшка, Аннушкина племян-ница, моет полы и посуду у соседей, а карамель ест только в воскресенье. И она совсем безземельная; у нее нет никакой Швамбрании... Мы заканчиваем нашу опись мирового неблагосостояния тем, что охватываем ее сбоку большой фигурной скобкой. Скобка похожа на летящую чайку. У носика чайки встает жаркое и требовательное слово: Несправедливость.
ЕЗДА "В НАРОД"
Позже мы занесли в список несправедливостей и наше воспитание. Сейчас я понимаю, что нельзя особенно бранить наших родителей. Они были только люди своего времени, и, уж конечно, совсем не худшие. Подлый уклад той жизни уродовал нас так же, как наших родителей. Но забавно: наши родители считали, что они не чужды даже демократизма в вопросах воспитания. Например, содеянную нами лужу у аквариума мы должны были вытирать сами. Звать для этого Аннушку запрещалось. Папа с гордостью распространялся об этом у знакомых. Затем в целях воспитания в нас демократических чувств папа предпринимал поездки с нами без кучера. Нанималась таратайка с лошадью. Мы ехали "в народ". Правил сам папа, одетый в чесучовую рубаху. Папа со вкусом произносил: "тпрру", "но", "эй". Но если на узкой дороге впереди показывалась какая-нибудь почтенная дама, возникало затруднение. Папа смущенно просил нас: - Ну-ка, спойте, ребята, что-нибудь... только громче, чтоб она обернулась. Не могу же, в самом деле, я ей крикнуть: "Эй, берегись!" Тем более это, кажется, знакомая... Мы пели. Когда это не помогало и дама не сворачивала с дороги, папа посылал меня. Я слезал с таратайки, подходил к даме и вежливо говорил: - Тетя, мадам... папа просит вас немножко подвинуться. А то проехать нельзя, и мы вас задавить можем нечаянно. Дамы почему-то обычно обижались, но дорогу давали. Кончилась эта езда "в народ" тем, что папа однажды опрокинул нас всех в канаву. С тех пор поездки прекратились.
МИР ЖИВОТНЫХ
Чтобы внедрить в нас любовь к "малым сим" и облагородить наши души, приобретались различные представители мира животных. Кроме кошек и собак, были рыбы. Рыбы жили в аквариуме. Однажды заметили, что маленькие золотые рыбки стали исчезать одна за другой. Оказалось, что Оська выуживал их, клал в спичечные коробки и зарывал в песок. Ему очень нравился похоронный церемониал. Во дворе обнаружили целое кладбище рыб. Потом произошла неприятность с кошкой. Кошка отчаянно исполосовала Оськины руки. Дело в том, что Оська папиной зубной щеткой почистил кошке зубы... Совсем грустная история вышла с козленком. Это живое начинание постигла полная неудача. Козленка папа купил специально для нас. Козленок был маленький, черный, крутолобый, мелко завитой. Он походил на воротник, убежавший с папиной шубы. Папа принес его в гостиную. Тонкие ножки козленка разъезжались на линолеуме. - Вот, - сказал папа, - это вам. Смотрите ухаживайте за ним хорошенько. Козленок в ответ на это сказал "бе-е-е" и тотчас посыпал "кедровых орешков" на ковер. Потом он объел обои в кабинете и намочил на кресле. Папа, к счастью, спал в то время после обеда и ничего этого не видел. Мы немного повозились с веселым козленком. Вскоре он надоел нам, и мы забыли о своем курчавом товарище. Козленок куда-то исчез. Через час в пустой гостиной неожиданно раскатисто загремели аккорды пианино. Это нашедшийся козленок прыгнул с разбегу на клавиши. Папа от этого проснулся и заторопился в больницу на вечерний обход. Не зажигая света, он натянул в темноте брюки и, зевая, вышел в столовую. Мы с испугу разом сели оба на один стул. Мама всплеснула руками. Папа взглянул вниз и обмер... Одна из штанин доходила ему лишь до колен. Изжеванные, мокрые, измусоленные клочья висели на ноге... Вот куда исчезал козленок! В тот же вечер его отвезли обратно к хозяину.
