Бранка Юрца - Родишься только раз
Мама побледнела и потупилась.
Доктор осмотрел меня и сказал:
— Оденьте ребенка!
Мама стала надевать на меня рубашку, штанишки и красное платье до пят.
Доктор выписал рецепт. Мама заплатила за прием, взяла меня на руки и ушла.
Я опять прижалась к ее груди, но она все еще была расстроена и сердита. Подумать только, как я ее осрамила!
Дома она швырнула меня на кровать и сказала:
— Теперь хоть умри, к врачу с тобой больше не пойду!
Вскоре я выздоровела. Мама долго держала свое слово.
Я часто болела ангиной. Бывало, заболит горло, откроется жар, щеки так и горят.
Градусника у нас не было. Мама сама измеряла мне температуру своей широкой натруженной ладонью. Приложит ее к подбородку, ко лбу и сразу определяет, что у меня жар.
Придет со службы отец, взглянет на меня и говорит:
— Не нравятся мне твои глаза, мутные какие-то. Уж не захворала ли?
Все диагнозы, которые ставили мои родители, считались верными и безусловными. Меня укладывали в постель и лечили домашними средствами.
Брат слетал по лестнице во двор, а потом бежал в раскинувшийся позади дома сад за листьями бузины. Для меня бы он пошел на край света.
Листья бузины мама прикладывала к моим запястьям, к лодыжкам и к шее. Если жар не спадал, она делала мне компресс из тонких кружочков картофеля, а коли и это не помогало, завертывала меня в холодную мокрую простыню и покрывала теплым одеялом. Через несколько часов жара как не бывало.
Я лежала в комнате, а мама, брат и папа почти не оставляли меня одну. Отец, вообще-то угрюмый и молчаливый, приходя на обед, первым делом заглядывал ко мне в комнату и еще с порога говорил с улыбкой:
— Ну, дочка, теперь вижу — не умрешь!
Его карие глаза улыбались мне, а короткие подстриженные усы весело топорщились.
Поездом к отцу
Во время войны Антанта заключила союз с Италией, заплатив ей за это Приморьем, Горицей и Триестом вместе с Крапивой. Наша судьба была решена.
Папа не мог дождаться, когда мы приедем к нему в Марибор. Трудно ему было без жены, без дочурки и без сына Кирилла.
Он долго искал квартиру для своей молодой семьи. Будь у него побольше денег, он бы ее давно нашел, но вот дешевую квартиру найти было не так-то просто. А пока он написал маме, чтоб сходила к фотографу и снялась вместе с детьми — пусть у него будет хоть наша фотография. Мама тут же поехала с нами в Триест к фотографу. Так у нас появилась первая семейная фотография, фотография без отца, фотография, которую мы до сих пор храним как семейную реликвию.
Фотограф посадил маму в кресло. Она и сейчас сидит в нем, молодая и красивая. На ней отделанная кружевами кофта с широкими рукавами, собранными у запястья, и широкая юбка до пят. Талия тонкая, совсем осиная. Правая рука покоится на спинке плетеного кресла, левая — на коленях. Она горда собой и детьми — единственным своим достоянием.
Так маму посадил фотограф. По одну сторону стоит Кирилл, этакий сорванец в штанишках чуть ниже колен и с обручем, которого у него никогда не было. По другую руку стою я в длинном просторном платье с пышными рукавами. Сзади кулиса с изображенными на ней кустами и птицами.
Фотографию мама сразу же послала отцу в далекий Марибор.
Вскоре отец написал, что снял для нас квартиру. Правда, она недорогая, небольшая и скромная, но все же она ждет нас, и мы должны приехать. Ехать надо поездом. В такой-то день и час он встретит нас на вокзале.
Мама без конца повторяла: „Уезжаем к отцу!“
Мы покидали Крас с таким чувством, будто отправлялись в очень далекое путешествие.
От Краса до Марибора двести пятьдесят километров. Чтобы добраться до него на машине, нужно три часа, на вертолете — пятнадцать минут, на самолете — всего-навсего пять. Это теперь, а тогда…
Тогда мы ехали по знаменитой Южной железной дороге на старом, добром, скором, самом скором поезде, какие мы только видели.
Впереди шел паровоз, который приводила в движение паровая машина, с шипением пускавшая вверх белый пар.
Мы взобрались в вагон и сразу побежали к окну. Мама спустила стекло, помогла нам влезть на скамьи, и мы дружно замахали бабушке и тете Франце, провожавшим нас в дальнюю дорогу.
Поезд тронулся. Бабушка и тетя Франца становились все меньше и меньше и наконец совсем скрылись из виду.
Мы сели на скамейку. Мама — посередке, мы с братом — по бокам. Долгожданное путешествие к отцу, которому было очень трудно без нас, началось.
— Мама, куда мы едем? — спросил Кирилл.
— К отцу.
— Куда к отцу?
— Далеко-далеко.
— Куда далеко?
— К отцу.
Мы с братом были в восхищении и без устали повторяли свои вопросы.
Потом нам это надоело.
Колеса, бежавшие по светлым рельсам, пели свою песню. Услышала ее первой мама.
— Тише, тише, — сказала она. — Послушайте!
— Что послушать? — спросил брат.
— Послушайте! Услышите, как колеса поют. О чем говорят колеса?
Мы притихли и стали прислушиваться. Поезд спешил, и торопливые колеса все вертелись и вертелись. Только зачем они вертелись? Чтоб поскорей привезти нас к отцу!
Мама сказала:
— Колеса говорят: „Поезд спешит!“
— Куда спешит?
— К отцу!
Тут она нас обняла и звонко рассмеялась.
— Ну, слышали, как говорят колеса?
Мы снова прислушались, и мама опять сказала:
— Поезд спешит.
— Куда спешит?
— К отцу!
Мы уловили ритм колес и вместе с ними напевали песенку, которую пел поезд.
Дорога была долгой. На редкость долгой. Ей просто не было конца.
Вскоре и песня колес нам наскучила.
Теперь мама показывала мелькавшие за окном деревья, ручейки и речки, стада коров на лугах, дома и людей на дороге.
Станции шли одна за другой. Но нашей все не было.
— Мама, куда мы едем? — в который раз спрашивала я.
— Ты же знаешь, к отцу!
— А куда к отцу?
— Далеко-далеко!
Игра, которая нас так забавляла, неожиданно прекратилась.
— Мама, мама, мы не едем далеко, мы едем в Марибор! — веско заявил брат.
Я навострила уши:
— А где Марибор?
— Еще одна остановка, и еще одна…
Но маме больше не удавалось успокоить меня.
Когда поезд останавливался, я хватала ее за руку и тащила к выходу, на перрон, к отцу.
— Уже Марибор!
На каждой остановке мне хотелось выйти из вагона. В Марибор. К отцу.
— Нет, нет, еще не Марибор! — говорила мама.
— Уже, уже, уже…
— Тогда ступай одна!
Я пошла по вагону к выходу.
Мама догнала меня, взяла на руки и понесла назад. Теперь уж я смирно сидела на своем месте.
В Марибор мы приехали очень усталые.
Там нас встречал отец.
Мама помахала ему в окошко. И мы с братом, встав на скамейку, тоже.
— Папа здесь! — кричала мама. — Видите его?
Папа стоял на путях и тоже махал нам. Прямо по рельсам подбежал он к нашему поезду.
Наконец мы все трое были в тамбуре вагона, а внизу, у ступенек, стоял наш папа.
Я протянула руки, и папа подхватил меня. Он поднял меня, как пушинку, обнял, поцеловал в обе щеки и поставил на землю рядом с собой.
Потом он взял Кирилла и поднял его так высоко, что мне показалось, будто он вот-вот взлетит. Еще мгновение — и брат уже стоял на земле рядом с ним.
Затем он подал руку маме, и она спустилась на перрон. Они обнялись, и отец растроганным голосом проговорил:
— Я так вас ждал!..
— Теперь мы все вместе, — сказала мама.
С Похорья задул холодный ветер.
— Ой, как здесь холодно! — воскликнула мама.
— Это тебе не Крас, — сказал отец, — зимой здесь ходят в пальто…
В Крапиве у мамы не было никакого пальто. Первое пальто она себе завела перед отъездом в Марибор.
На тележку, которую отец одолжил у хозяина дома, родители сложили весь наш скарб, впряглись в дышло и двинулись в путь.
Кирилл спокойно шагал рядом с ними, а я все время хныкала и капризничала, и отцу пришлось взять меня на руки. Я тут же крепко заснула.
Так мы оказались на другом конце нашей родины.
Отец снял квартиру в старом, приземистом одноэтажном доме на берегу Дравы, у самого железнодорожного полотна. Неподалеку был огромный мост, по которому ходили поезда в Марибор и обратно.
За нашим домом находилась конюшня, где громко ржали и били копытами скаковые лошади, принадлежавшие господину Тралину. Мы часто видели, как он вместе с женой катил по нашей улице в экипаже, запряженном парой бойких, породистых рысаков.
По соседству с нами жили Центнеры. Отец Центнер был точильщик. Он возил на тележке свое точило, кричал под окнами: „Точим ножи и ножницы!“ — и точил все, что ему давали. Никогда у нас не было таких острых ножей, как в то время, когда мы жили у Дравы.
Итак, мы жили в Мариборе, в который после войны понаехало много народу с Адриатики.
