Бранка Юрца - Родишься только раз
Что за странное название — Крапива?
Правда, крапивы здесь хоть отбавляй. Она растет в любом закуте, пробивается сквозь камни и заполонила собой дворы, хотя я не берусь утверждать, что тут ее больше, чем в других деревнях Краса.
Может быть, деревню нашу назвали так за острые языки ее жителей? Кто знает? Одно мне достоверно известно — я такая же стойкая и выносливая, как и крапива. Нипочем мне ни зной, ни стужа. Как, впрочем, и всем моим землякам. Они не забыли родной язык, несмотря на то что фашисты прислали к ним в деревню учителя — итальянца.
Родилась я в доме маминых родителей. Фамилия их была Тышлер, что означает столяр. Предки их столярничали, о чем явно свидетельствовали сохранившиеся в доме столярные инструменты: пилы, долота, рубанки…
Отец был родом из Пихлевих, деревеньки, находившейся в каком-нибудь километре от Крапивы.
Мама и папа учились в одной школе, у одного учителя.
Папа, окончивший, как он говаривал в шутку, крапивский университет, в юности отправился искать лучшей доли за морем, в Америке. Через год он вернулся оборванный и исхудавший. В деревне ему нечего было делать — земля перешла к старшему брату, и потому он очень обрадовался, когда получил место тюремного надзирателя в Копере.
Но я родилась не там, а в Крапиве, в родном доме моей матери.
И все же мой папа знал наверняка, что я родилась в апреле, в то самое время, когда в Копере бушевала непогода и морские волны с грохотом обрушивались на каменный волнорез.
В апреле! Он, конечно, знал, что у него родилась дочь.
Сначала сын, а потом дочь. Брат и сестра. Как по заказу.
На радостях он даже хлебнул лишнего. Всей душой он рвался в Крапиву, но в тюрьме томились заключенные, и отец томился вместе с ними.
Моя мама всегда утверждала, что я родилась двадцать седьмого апреля.
Всякий раз, говоря о дне моего рождения, она призывала в свидетели тетю Францу, которая тогда уже хозяйничала в дедовом доме и радушно приютила маму, брата и меня.
«О, словно сейчас слышу, как наша Франца сказала: „А ведь девчонка родилась только на три дня раньше тебя, Ханета!“
Итак, в апреле!
В апреле, когда зеленеют луга на Красе, когда цветут нарциссы, когда покрывается листвой желтинник, одеваясь в нежные кружева красно-желтых цветов, когда пускает гибкие, душистые побеги можжевельник…
И плющ, заплетавший, по своему обыкновению, стену со двора, уже перекинулся на окно, под которым как раз в то время разгуливали куры с петухом. Они были так заняты собой, что даже не подумали заглянуть в окошко, чтоб посмотреть на новорожденную, крепко спеленатую девчонку, которая громким плачем и криком приветствовала маму и всех тех, кто обретался под гостеприимным кровом Тышлеров.
Ханета, мать девчонки, съела тем временем испеченный бабушкой белый хлеб, кусок курятины и запила их вином, как и полагается в подобных случаях.
Ростом я была с ноготок, но, проголодавшись, скандалила на весь дом. И понемногу росла, несмотря на туго стянутые пеленки: руки приходилось держать по швам, а пятки были плотно прижаты друг к другу.
Если б такой сверток поставили на попа, он бы, наверное, не упал.
Но ребенок должен лежать!
И потому, наверное, меня не ставили.
Мама и Тышлеры торопились с крестинами. Не ровен час — дитя умрет нехристем, душа его отправится в ад, тогда как крещеная душа улетает прямо на небо! Они никогда не простили бы себе этого! Итак, скорее в купель!
При крещении ребенок получает имя! До этого я была просто девчонкой, а просто девчонок на свете хоть пруд пруди. Теперь же второй такой девчонки на всем Красе не было.
Я очень любила слушать рассказ о собственных крестинах.
Бабушка и тетя Франца понесли меня в старую крапивскую церковь.
Священник, встретивший их у купели в боковом приделе, окропил меня святой водой, и я тут же огласила церковь дикими воплями.
— Ну, — сказал священник, — эта раба божия будет не робкого десятка.
Бабушка и тетя Франца встревожились. Похоже, на дитя не снизошла божья благодать.
— Что поделаешь, — тихо молвила тетя Франца, видимо желая выгородить меня, — маленькая еще, дай-то бог, чтоб сумела за себя постоять.
Взрослые, те знают, что в божьем храме надлежит говорить шепотом, но что возьмешь с малого неразумного дитяти.
Я сучила ногами и руками, извивалась, брыкалась и орала во всю мочь. Бабушка и тетя Франца не знали, куда глаза девать от стыда. Чего они только ни делали, чтоб меня успокоить, но все их старания были напрасны.
— Ничего хорошего из нее не выйдет! — заявил священник. — Поскорее свершим святое таинство, не то еще ребенок простудится!
Но как он ни торопился, все равно при крещении вышла заминка.
Священник спросил бабушку и тетю Францу, какое имя они хотят дать мне.
— Бранка, — ответили они.
Священник поднял брови:
— Бранка?
— Да, Бранка.
— Что это за имя?
— Мы все хотим Бранку, — сказала тетя Франца спокойно, но твердо.
Священник нахмурился:
— Хорошо, я нареку ее Бранкой, но только в том случае, если найду это имя в календаре.
Он взял в руки календарь и стал читать имена.
Имена порой бывают подозрительные, порой даже опасные, словно в них заложен динамит.
По всей Австро-Венгерской империи распевали гимн:
Боже, храни, боже, спаси
Нашего государя императора, Австрию..
Его пели всюду вплоть до Копера и Триеста, вплоть до синего Адриатического моря.
Мой отец, служивший надзирателем в одном из самых мрачных казематов империи, не был ни за императора, ни за империю. И поэтому для своей маленькой дочки выбрал нормальное сербское имя Бранка.
— А если священник откажется окрестить ее Бранкой? — спрашивали женщины.
— Как это откажется?
— Господа есть господа! — вздохнули женщины, заранее предвидя, как трудно будет уломать святого отца.
— Тогда сразу возвращайтесь домой!
— Не валяй дурака — рассердилась бабушка. — Ребенка надо окрестить. Не бойтесь, священник в ответе за каждую душу!
Священник прочел календарь сперва с начала, потом с конца, но Бранки так и не нашел.
— Не могу, — сказал он. — Бранка — это нехристианское имя. Такой святой никогда не было. Я не могу записать такое имя. Выберите другое! Имен здесь сколько хотите. Сколько хотите красивых имен. Сколько хотите красивых христианских имен. Пусть будет Ивана, Геновефа, Нежа, Мариетта, Юдита, Луиза… Вы, конечно, знаете, какие муки приняли святые за истинную веру. У девочки будет прекрасный пример.
— Мы ничего не можем, ребенок не наш! — возразила тетя Франца.
— Скажите, какое имя выбрала бы ваша сестра Ханета, мать ребенка? Какое имя выбрала бы Ханета, воспитанная в христианской вере, лучшее сопрано в нашем церковном хоре?
— Но отец девочки хочет Бранку…
— А мать? Мать тоже имеет право!
— Господин священник, вы же сами говорите, что жена не должна прекословить мужу…
— Стало быть, крестить не будем? Бедное дитя умрет и сразу попадет в преисподнюю…
Священник нервничал. Но бабушка твердо стояла на своем.
— Ребенок не виноват, — сказала она. — Сами знаете, крестить его надо. Коли зять так хочет, запишите ее Бранкой. Они скоро уедут, и все будет шито-крыто.
— Ну ладно, — наконец сдался священник. — Только вместе с этим нехристианским именем она получит второе, христианское. Иначе что я скажу епископу.
Так и вписал меня в церковную книгу: Бранка Даниела.
Вписал, разумеется, и день моего рождения. Священнику доверяли. Ни бабушка, ни тетя Франца даже не взглянули на эту запись.
Мама всю жизнь помнила это крещение.
Вот каким камнем преткновения может быть имя!
В первое же воскресенье священник с кафедры обрушился на родителей, дающих своим детям нехристианские имена.
Мне же тогда было все равно, какое имя мне дали. Люди, наклонявшиеся надо мной или бравшие меня на руки, чтоб потетешкать, звали меня Бранкой или просто малышкой, и я им улыбалась.
Вскоре после крещения мама со мной и с братом уехала к отцу в старый приморский город Копер.
А первого августа началась война.
Отца призвали в армию. Он стал одним из многочисленных солдат австрийской армии; в составе такого-то и такого-то полка его отправили на фронт в Галицию.
Его послали на фронт, а он послал свою семью в Крапиву.
Мы не приходим в этот мир по собственному желанию. И детство себе не выбираем.
Война шла всюду: на земле и на небе. Одним муравьишкой на этой войне был мой отец. В Галиции он был тяжело ранен и доставлен в военный госпиталь в Венгрии.
Там его вылечили, но на фронт больше не послали. Его послали в Марибор. Надзирателем. В Мариборе тоже была большая, огромная тюрьма.
