Рафаэль Михайлов - Тайной владеет пеон
Весть о заговоре военных вызвала различный отклик. Роб сказал:
— Роб думает так, — надо порекомендовать городскому транспорту застопорить движение. Но военных это не спасет. Роб думает, — надо предупредить наших товарищей, чтобы были осторожны; Армас начнет охоту с них.
— Мне жаль Фернандо, — задумчиво заметил Ривера. — Он первым полезет в самое пекло.
...Виновник многих волнений и споров сидел и ждал. Но его никто не вызывал; казалось, он никому не нужен. Ласаро лихорадило. Он принял дозу хинина и взял с полки легкий роман, чтобы забыться. Книга называлась «Исповедь предателя», — он отшвырнул ее в сторону, и она хлопнулась о стену.
Ночью ему показалось, что в комнате есть посторонний. Он включил свет и сел на постели. Кошмары не оставляли его.
В семь утра он вышел в эфир и сообщил: «У Королевской Пальмы новостей нет».
В восемь принесли почту. Разносчик газет сказал сеньоре Пласиде, что один пакет ему велено передать адвокату лично в руки. Посмотрев в замочную скважину и не обнаружив в разносчике ничего угрожающего, Ласаро впустил его в комнату. Разносчик протянул ему письмо и попросил расписаться: ему хорошо заплатили, и он хочет оправдать доверие клиентов. Ласаро бросил ему монету и, когда разносчик, весело насвистывая, удалился, адвокат вскрыл конверт.
Вот оно: «Будь в восемь пятьдесят у входа в парк Аврора. К-т». Это значило: «Комитет».
Ласаро бросился к ковру, сдернул его со стены, но тут же со стоном опустился на кровать. Он не хотел предавать этих людей, — видит бог, он не хотел. Но его принуждают, преследуют, шантажируют. Что может он сделать, маленький человек, против большой силы?
Тут же он вызвал в себе нарочитую злость. А по какому праву его хотят заставить петь под дудку красных? Что они сделали для него особенного? Это он все делал для них: выступал в судах, лазил по плантациям, доставал для них деньги. Как они отблагодарили его? Отстранили от руководства студентами, всячески давали ему понять, что он не из рабочих; ничтожного сборщика кофе, какого-то арестанта, подняли выше него, образованного адвоката!
Он знал, что все это ложь, что к нему относились по-братски, но он отгонял от себя мысли о хорошем и вызывал в памяти только дурное, низменное, пришедшее из-под спуда маленького, тщеславного сознания. А губы уже шептали: «Париж, Афины... руки уже шарили в ящике стола и извлекали на свет телефонную трубку — трубку предательства.
Он подключил шнур к рации, настроился на передачу, поднес микрофон трубки к самому рту, отрывисто и глухо произнес:
— Говорит Королевская Пальма. Говорит Королевская Пальма. Получил вызов комитета. В восемь пятьдесят у парка Аврора. Повторяю. Говорит Королевская Пальма...
Время было неурочное, но вызов приняли. После исчезновения Хусто Линарес распорядился перейти на круглосуточный прием Королевской Пальмы.
С наушниками сидел Чиклерос. Заметив, что он взялся за карандаш, Фоджер вскочил с постели и просмотрел запись. Место встречи Чиклерос не указал. Фоджер взялся за контрольные наушники, вслушался в глухой голос провокатора и еще раз сверился с записью.
— Парк Аврора ты дописал сейчас, — грубо сказал он.
— В первый раз Пальма его не назвал, — огрызнулся Чиклерос.
Фоджер бросился к телефону и набрал номер полицейского агентства. На лбу его выступила испарина, руки дрожали. Чиклерос, пока он кричал в трубку, слегка приоткрыл дверь и услышал, как скрипнул дверью Наранхо.
— Да, да. У парка Аврора, в восемь пятьдесят,— кричал Фоджер. —Окружайте весь микрорайон. Королевскую Пальму известили только что.
Бросив трубку, он повернулся к Чиклеросу:
— Зачем ты возился с дверью, чумазый?
В коридоре послышалась возня: сержант подмял под себя Наранхо, рванувшегося к выходной двери. Чиклерос бросился на помощь мальчику, но тяжелый грохот оглушил его, острый, колючий толчок заставил подпрыгнуть, и он упал на пороге, широко раскинув руки и повернув застывшее в предсмертной усмешке лицо навстречу своему врагу. Фоджер стрелял снова и снова, но он не мог уже стереть эту усмешку, которой словно сама Гватемала сопровождала каждый шаг интервентов.
— Что случилось, сержант? — хрипло спросил Фоджер, и оспинки на его тяжелом, массивном лице налились кровью.
— Не знаю. Меня разбудил скрип двери, майор. Мальчишка собирался опять бежать.
Фоджер втолкнул Наранхо обратно в его комнату, подвинул стул к порогу, загораживая вход, уселся и, играя пистолетом, сказал:
— Слушайте меня внимательно. Вы двое! Карибка и Ческа. Младший спит и не понимает, но это неважно. Я перестреляю вас всех, если хоть кто-нибудь в течение часа шевельнется. Мне нет дела, зачем выскочил Ческа, и, если операция удастся, я забуду об этом. Но помните: одно движение к двери — и запишите себя в покойники. Сержант, стань рядом и держи карибку под прицелом.
Старинные часы, висящие на стене, отбили удар. Наранхо стало душно; американец кричал в телефон, что их окружат в восемь пятьдесят. Остается… Пятьдесят долой пятнадцать... Никак не получается. Сколько же остается?
— Мерзавец, — сказала вдруг Мэри. — Проклятый гринго! Что они задумали?
Она заговорила на своем родном наречии, и Наранхо ей ответил на нем же.
— Молчать, — лениво сказал Фоджер. — Один уже лежит лицом к небу.
Слышно было только, что качается массивный маятник: тик-так, тик-так...
А Наранхо послышалось: «Восемь пятьдесят — восемь пятьдесят».
31. НАСТОЯЩИЕ ГОЛОСА ГВАТЕМАЛЫ
Мэри сидела на полу, прислонившись к ножке стула. Фоджер застал ее в поисках наперстка, выпавшего из рук. Так она и осталась на полу — ошеломленная, боящаяся и за своего младшего, и за Наранхо, готовая и за того, и за другого подраться с американцем.
Скосив глаза, Наранхо увидел на краю стола заостренный с двух сторон тесак. Он походил на мачете, каким срезают бананы или сахарный тростник, но предназначался для более тонких операций (Мэри им крошила овощи) и был поуже, а насажен на тонкую изящную рукоятку. Рукоятку эту выпилил и украсил резьбой Наранхо. Мэри была очень довольна подарком. Но сейчас, как видно, она не видела ни резьбы, ни ножа и, не отрываясь, с опаской и отвращением следила за движениями тяжелого черного пистолета, болтавшегося в руке Фоджера.
Фоджеру первому надоело молчать. Он еще раз взглянул на часы и, вполне удовлетворенный, улыбнулся.
— Еще полчаса, — сказал Фоджер, — и чумазые чапины увязнут в капкане. Молите бога, вонючие карибы, чтобы капкан сработал. Не то ваша песенка спета.
Тихий, будто безразличный ко всему голос солдата вернул Фоджера к действительности:
— Майор, за что вы пристукнули радиста?
Генри Фоджер, не оглядываясь, резко сказал:
— Знай свое дело, сержант. Здесь приказываю я.
Он прислушался, но ничего, кроме дыхания солдата за спиной, не уловил.
Глаза Мэри сверкнули, Наранхо печально сказал:
— Радист был чумазый чапин; чумазых чапинов майору позволяет уничтожать вера... и вонючих карибов тоже... и вислогубых негров тоже...
Он перечислил все ругательства, какими Фоджер награждал жителей этих маленьких стран, и по тяжелому прерывистому дыханию сержанта понял, что попал в точку.
— За что вы пристукнули радиста, майор? — повторил сержант. — Он был славный парень.
Фоджер резко обернулся. В ту же секунду карибка Мэри стремительным движением, даже не успев снять нож со стола, напрямую швырнула его в Фоджера. Острое, как бритва, лезвие пролетело с легким свистом, обагрило щеку американского разведчика, а вслед за ножом с резким гортанным возгласом «У-эй!» прыгнул Наранхо, выбил пистолет из рук Фоджера и навалился на него всем телом. Фоджер хрипел и извивался. Сержант крикнул Мэри:
— Уноси ноги, старуха. Кровь гринго ни тебе, ни мне не простят. — И первым улизнул из домика.
Мэри подбежала к лежанке, схватила малыша, посадила его в шаль, а концы ее завязала на лбу и, устроив для своего сынка сиденье, взвалила на спину.
— Оставь гринго! — крикнула она. — Беги.
Они выбежали вместе, а Фоджер, катаясь по полу и пытаясь сбросить с кистей рук тугой пояс Наранхо, хрипел им вслед:
— Я вас обоих на дне морском сыщу... Ненавижу!
Нам нет нужды возвращаться к Фоджеру, читатель. Его карьера в Гватемале на этом будет окончена. Возможно, американская разведка через некоторое время переправит своего агента на две страны южнее или даже через океан. Возможно, он получит задание, больше отвечающее его наклонностям: не выслеживать и стрелять, а вначале стрелять и только потом — выслеживать.
И всю жизнь он будет думать, что случайный гнев гватемальского солдата, или меткость карибки, или же ловкость мальчика победили его, матерого шпиона, которого с детских лет учили выходить сухим из воды. Но мы-то знаем, читатель, что промолчи солдат, не окажись тесак под рукой у Мэри, не прыгни Наранхо, — все равно через минуту в домик ворвался бы Ривера со своими связными, и Фоджеру все равно лежать с туго стянутыми ремнем руками.
