Валерий Роньшин - Тайна прошлогоднего снега
Наконец поехали. До метро.
Ну, метро наше вы знаете, это полный отстой. Блин, ну почему у нас в метро одни лохи и уроды нашего мира? Какие же они все грустно-существующие, все серые, сонные, грязные, жалкие…
Один сам с собой разговаривает, от другого за версту помойкой несет, третий вообще в рваных штанах. Тот урод на меня пялится вот уже минут двадцать, а у самого волосы лет двести не причесывались…
Ой, снова меня не туда занесло. Приношу восемьдесят килограммов извинений!..
В общем, вначале я подумала: «А не поехать ли мне домой?» Но потом передумала, вспомнив, что за мной охотится карлик Большаков, и решила отправиться в мастерскую Смертолюбовой. Но затем перерешила, опять же, вспомнив, что видела Смертолюбову в компании с Каннибаловым.
Короче, я еще долго думала и передумывала, решала и меняла решения, пока наконец не остановилась у Володькиного дома, не вошла в Володькин подъезд и не поднялась на Володькин этаж.
Дверь мне открыла Володькина мать. Вся в черном. Хотя до этого она все время ходила в белом. А тут в черном. И еще в слезах.
— Что случилось, Екатерина Андреевна? — встревожилась я.
— Проходи, Эммочка, — не отвечая на вопрос, впустила она меня в квартиру.
— А Володя дома?
— Дома, — ответила Володькина мать каким-то странным тоном.
Мы прошли в комнату, но Воробья там и в помине не было.
— А где же он? — озиралась я по сторонам.
— Вот, — указала Володькина мать на похоронную урну, стоящую на столе. И у меня прямо сердце заледенело от страшной догадки.
В следующую секунду моя догадка подтвердилась. Володькина мать высыпала на стол пепел.
— Это все, что осталось от Володюшки, — залилась она слезами.
— Ни фига себе, — ужаснулась я.
А Володькина мать стала рассказывать:
— Сел Володечка за компьютер — твою, Эммочка, электронную почту проверить, а процессор возьми да и взорвись…
— Мою почту проверить? — повторила я озадаченно.
— Да, он сказал, что ты его попросила об этом.
Я начала лихорадочно вспоминать, просила ли я когда-нибудь Воробья проверять мою «еме-лю». Нет, вроде не просила, да и зачем мне просить, если я могу сама в любой момент открыть свой e-mail со своего сотового. Что-то тут было явно не то.
— А когда это случилось? — поинтересовалась я.
— Два дня назад.
Два дня?! А кто ж тогда со мной вчера по мобильнику разговаривал?!
Володькина мать продолжала:
— Я не стала урну хоронить. Володечка в завещании написал, чтобы ты, Эммочка, развеяла его прах над вашей родной школой.
Я обалдевала по полной программе.
— В завещании?! Он что, завещание оставил?!
— Да, оставил.
Еще одна странность. Ну, хорошо, положим, Гафчик оставил завещание, потому что ему было четырнадцать лет по собачьим меркам и восемьдесят по человечьим. Но Володьке-то четырнадцать было по человечьим меркам, а он пишет завещание. Что-то тут не стыковалось.
— А где это завещание, Екатерина Андреевна?
— Его учительница забрала.
— Какая учительница?
— По астрономии.
— Одуванчикова? -Да.
— А зачем она его забрала? Володькина мать только плечами пожала.
— А вы знаете номер ее телефона? — допытывалась я.
— Нет, не знаю, да ты и не дозвонилась бы.
— Почему? — насторожилась я.
— А она куда-то исчезла. Директор школы уже и в милицию сообщил о ее исчезновении.
Я сразу же вспомнила Володькин рассказ об исчезновении центра виртуальных развлечений «Меркурий», а теперь, значит, и Одуванчикова исчезла. «Оч-ч-ень странно», — думала я, глядя на бледное лицо Володькиной матери, похожее сейчас на лица живых мертвецов с картин Афи-ногены Смертолюбовой. Вспомнив о Смертолюбовой, я спросила:
— А ваша родственница из Америки вернулась?
— Какая родственница?
— Афиногена Смертолюбова.
— Художница?
- Да.
— А она мне не родственница.
— Как не родственница?
— Так. И никогда ею не была.
Новое дело… У меня прямо голова пошла кругом. Володька взорван. Одуванчикова исчезла. Смертолюбова не родственница. Здесь определенно что-то не то. Надо об этом обо всем подумать. Хорошенько подумать.
И я, прихватив урну с Володькиным пеплом, отправилась на Чистопрудный бульвар, где находилась моя любимая кафешка. Я туда всегда хожу, когда мне надо что-нибудь обмозговать. По пути я прохожу мимо голубятни, что находится в Жилом квартале, — кажись, это единственная голубятня в центре города, которая реально имеет живых голубей. Возле этой голубятни частенько бегает большая собака породы ротвейлер. Она гуляет со своим хозяином-пенсионером. Потом я прохожу через нежилой, совершенно старинный квартал Москвы. Там всегда мало народу и темно.
Затем выхожу совершенно сразу на светлую проезжую часть и иду по правой стороне дороги. А после подхожу к своему любимому кафе. Сажусь я в кафе всегда напротив окна. Окно обычно запотевшее, но если его потереть, то через него можно увидеть, как в трех метрах от тебя проезжает трамвай. Это так красиво, когда так близко от тебя проезжает трамвай…
Но сейчас, как вы понимаете, мне было не до голубятни, не до ротвейлера, не до трамвая… Короче, не до чего.
Сейчас я думала совсем о другом, вернее — о других. Об отравленном Гафчике, который лежал на дне Москвы-реки, и о взорванном Володьке, который, в виде пепла, лежал у меня в сумке.
«Бедный, бедный Гафка, ты отравился тортом, предназначенным для меня…» — думала я.
«Бедный, бедный Воробей, — продолжала думать я, — ты взорвался, проверяя мой почтовый ящик…» Выходило, что я виновата в гибели лучших своих друзей. Хоть и косвенно, конечно, но все равно виновата.
От этих мыслей настроение у меня упало по полной программе — ведь падает не только пальто с вешалки и не только слон на муху, настроение тоже падает, и оно очень тяжелое, чтобы его поднять.
Мне захотелось плакать. Я полезла в карман за носовым платком, но там его, естественно, не оказалось, так что, даже поплакать мне не удалось по-нормальному. Зато вместо платка я наткнулась на свою записную книжку, в которой у меня лежала фотокарточка майора Гвоздя. Он подарил ее мне после одной из наших совместных операций, сказав при этом: «Если будет очень туго, посмотри на морду друга». Сейчас наступил как раз такой момент, мне было так туго, так туго, что туже некуда. Я достала фотку и посмотрела на изображение бравого майора с лихо закрученными усами и в фуражке набекрень. И словно бы услышала голос Петра Трофимыча: «А ну кончай, Эмма, нюни распускать! Ты же первоклассная сыщица! Нужно действовать! Соль сама суп не посолит!»
И, представьте себе, я сразу же воспряла духом. И правда — чего это я?! Сколько можно убегать и прятаться — то в мастерской Смертолюбовой, то в отеле «Хилтон». Надо наконец распутать этот запутанный клубок. Нужно начать свое собственное — эммомухинское — расследование.
И я решила начать его с Гоши-Компика.
Глава X
ЗАМИНИРОВАННОЕ ПИСЬМО, ИЛИ Я ОТПРАВЛЯЮСЬ В ГАВР
Гоша был самый обыкновенный гений. В год он научился читать и писать, в два выучил наизусть все стихи Пушкина, а в три мог пользоваться компьютером. Коэффициент интеллекта у Гоши был просто чудовищный — 350 (у Эйнштейна, для сравнения — только 173). О чем бы Гоше ни начинали рассказывать, он с ходу перебивал: «Знаю, знаю, знаю…» А вот Гошины родители, наоборот, не знали, что с ним делать. Ведь это же ненормально — быть таким умным. Они Гошу и по врачам таскали, и экстрасенсам показывали — ничего не помогало. С каждым годом Гоша становился все умнее и умнее. В пять лет он пошел сразу в седьмой класс, а в этом году, когда ему исполнилось шесть, пошел в Институт высших компьютерных технологий. И, заметьте, не учиться пошел, а преподавать. Гоша был буквально помешан на компьютерах. За это его, кстати говоря, и прозвали — «Компик».
Помимо компьютеров у Гоши была еще одна пламенная страсть — это я, Эмка Мухина. Гоша был в меня по уши влюблен. Да что там по уши — по самую макушку!
Не раз и не два он предлагал мне выйти за него замуж.
— Компик, — отвечала я на это юному гению, — да ты спятил. Тебе же всего шесть лет, а мне уже тринадцать. У нас разница аж в семь лет.
— А разве это много? — смотрел на меня Гоша влюбленными глазами.
Вот уж действительно — любовь всех делает дураками. Даже гениев.
— А разве мало?
— А разве много?
— А разве мало?
— А разве много?
И так до бесконечности.
— Компик, иди ты… в сад, — наконец теряла я терпение. — Бабочек ловить.
Но юный гений шел не в сад, а на элементарный подкуп:
— Если ты выйдешь за меня замуж, — вкрадчиво говорил он, — я поступлю так же, как Альберт Эйнштейн.
— А как поступил Эйнштейн?
— Он отдал своей жене свою Нобелевскую премию.
