Михаил Львовский - «В моей смерти прошу винить Клаву К.»
Заметив, что один из выступов обрыва очерчивает тонкая трещина в мокрой глине, я перешагнул через неё и оказался на выступе. Ничего особенного не произошло. Лаврик, очевидно, трещины не заметил.
Ногой я сбросил с обрыва комок глины и не скоро услышал всплеск воды.
— А что изменится завтра? — спросил я у Лаврика.
Преодолевая отвращение к тому, что делаю, я обшаривала ящики стола своего старшего сына. Перелистала тетради, учебники, книги. Открыла шкаф и полезла в карманы его выходного костюма.
Когда вошёл Павлик и понял, чем я занимаюсь, мне стыдно было поднять на него глаза.
— Зачем это, Рита?
— Я боюсь за Серёжку.
— И что ты выяснила?
— В тетрадках по-прежнему только пятёрки.
— Привычка, — сказал Павлик.
— Но я чувствую — с ним что-то происходит. Ты о чём-нибудь догадываешься?
— Клава Климкова.
— Я всегда знала, что мы ещё наплачемся из-за этой девчонки!
— А что ещё ты знала?
— Многое, Павлик. Что одно время ты меня совсем разлюбил, а потом вдруг ни с того ни с сего стал такой внимательный, такой ласковый, как никогда в жизни. Я всё время боюсь, что это неспроста и скоро кончится. Хожу как царица, мне все завидуют, а в душе страх — может, самозванка?
— Ходи царицей, Рита! Коронованной! А ну покажи, как это у тебя получается.
— При тебе не могу. Это я на работе так. Со знакомыми, когда тебя нет.
— Но ты иногда мне уже царственно говоришь «отстань».
— Это я… пробую…
— Валяй дальше, Рита. Пробуй. Вот я твой знакомый… «Здравствуйте, Маргарита Петровна, вы сегодня очень хорошо выглядите».
В конце концов Павлик должен знать, какое впечатление я произвожу на других. Ладно, думаю, посмотри. И прошлась своей институтской походкой, которую совсем позабыла, с тех пор как Серёжка родился. А недавно почему-то вспомнила.
Павлик остолбенел.
— Рита, — кричит, — ты так на втором курсе ходила!
А я через плечо:
— Не выношу дежурных комплиментов.
— Вы во что играете? — вдруг раздался голос Шурика.
Он, оказывается, уже давно в дверях стоял. Ну, да ему не привыкать! Он за свою жизнь в нашем доме видел разные игры.
Шурик заметил кавардак в комнате и, не дожидаясь ответа, опять спросил:
— Серёжке шмон устроили? Да разве так ищут! — Взял со стола какой-то толщенный фломастер и вытащил из него туго скрученный листок бумаги. Развернул и показывает. А листок весь испещрён разноцветными надписями — синими, красными, зелёными и чёрными. Одна на другую не похожа. Та мельче, та крупнее. Там буквы с одним наклоном, тут с другим. А фраза повторяется одна и та же: «В моей смерти прошу винить Клаву К.».
— Тренировался, значит, — говорит Павлик. — Очень на него похоже.
— Какой ужас! — не выдержала я. — А ты спокоен. Сегодня же поговори с ним но-мужски. Если ещё не поздно.
— Ни в коем случае. Разве что он сам начнёт. Надо вырвать его из привычной обстановки. Сразу после экзаменов берём отпуск, Шурика в охапку — и все вместе к морю. Оно прекрасно зализывает раны.
— Но эти страшные слова, Павлик?
Я чуть не плакала, а он не очень волновался. Сказал, будто отрезал:
— По-настоящему страшные пишут один раз или совсем не пишут.
…— Таня, — сказал Лаврик, — я ухожу. С тобой Серёжка глупостей не наделает. Твоя задача — вселить в него уверенность в себе, и у тебя это получится лучше.
Мы втроём сидели в кафе «Лира» в городском саду.
— А есть у вас что-нибудь покрепче? — спросил Сергей проходившую мимо официантку. На нашем столике стояли бокалы с молочным коктейлем.
— У нас кафе, а не забегаловка, — ответила официантка, — только коньяк.
— Дайте… сто грамм!
Официантка внимательно посмотрела на нас. Лаврик и Сергей — рослые ребята. Оба в куртках, в которых чистили крышу. На школьников не похожи, скорее молодое пополнение рабочего класса, обмывающее первую получку. Я тоже на вид не девочка. Тем более в джинсах. Официантка кивнула и ушла.
— А ты пил когда-нибудь коньяк? — спросил Сергея Лаврик.
— Лизнул один раз, — признался Сергей.
— Ладно, возьми боржом и какой-нибудь бутерброд, чтобы в нём было масло. — И он положил на столик пятёрку.
— Обойдёмся, доктор, — сказал Серёжа.
— У меня тоже есть, — я заглянула в сумку.
— Не спивайтесь, — посоветовал Лаврик, не обратив внимания на наши слова. И ушёл не прощаясь.
— Ну, давай вселяй уверенность, — попросил меня Сергей.
— А как?
— Скажи что-нибудь о моих выдающихся личных качествах.
— Серёжа, мне сегодня всю ночь не спать, — пожаловалась я.
— Это почему же?
— У меня мама в больнице. Сиделок не хватает, вот я и дежурю через день.
Серёжка как будто очнулся после жутковато-сладкого фантастического сна, когда спишь и знаешь, что это сон.
— А папа?
— У меня папы нет.
— А ещё кто-нибудь?
— Сестрёнка. Ей три года, она у бабушки.
— Значит, ты сейчас одна живёшь?
— Одна.
— Давно?
— С полгода.
Тут принесли коньяк. Про масло и боржом Серёжка не вспомнил. А зря.
— Мне не наливай, — попросила я. Он налил себе все сто граммов.
— Клопами пахнет! — сказал Серёжа с опаской.
— А ты только лизни.
— Нет, я выпью… потом. Слушай, а почему я ничего об этом не знал? Ты всегда такая весёлая…
— Ты не спрашивал. Потом, в школе я об этом специально забываю. Ведь никому в сущности нет дела.
— Я выпью?
— Половину.
— А Клава знала?
— Она тоже не спрашивала.
— А кто знал?
— Лаврик. Он через отца устроил мне дежурство. Такие глаза я у Серёжки видела впервые в жизни.
Поэтому и сказала то, о чём никогда не забываю:
— Моя мама умрёт, Серёжа… Серёжа помолчал, а потом спросил:
— Я выпью?
— Половину.
— Слушай, Танька, как же это мы умудряемся так жить?
— А как? Нормально.
Серёжка взял да и опрокинул всю рюмку. Он задохнулся с непривычки. Но ничего, оклемался. Я ему дала хлебнуть из своего бокала молочного коктейля.
— Пойдём отсюда, — сказал он.
— Хорошо. Я тебя провожу. Только по-быстрому. Мне нельзя опаздывать.
— Нет, я́ тебя провожу, — сказал Сергей.
— А сможешь?
— Не говори глупостей.
По улице Сергей шёл как будто ни в одном глазу. Только говорил громко, а я больше помалкивала.
— Клавка небось сейчас хихикает…
— А может быть, плачет?
— Нет. И ты меня не утешай. Ты… знаешь, кто ты? Ты лучше нас всех. Такие раз в сто лет рождаются. Ведь ты же красавица, если приглядеться. У меня выхода нет, понимаешь? А то бы я… Зачем я этот коньяк пил? Слушай, Таня, мы все тебе в подмётки не годимся. Хочешь вселить в меня уверенность? Имеешь возможность!.. Это что, уже больница? Смотри, пять машин «Скорой помощи» наготове. Как будто все жители города каждую минуту загнуться могут. А почему ты думаешь, что твоя мама умрёт?
— Я знаю.
— Танька!
— Спокойно, Серёжа. Уже полгода я это знаю.
— Вот что, Таня. Хочешь, чтобы я сейчас пошёл домой и лёг спать?
— Хочу.
— Тогда поцелуй меня.
— Зачем?
— Мне надо.
— Пожалуйста, — сказала я и чмокнула Серёжку в щёку.
— Это не то, — сказал Сергей.
— Конечно, не то, — согласилась я.
— Но тебе не было противно? — спросил Серёжа.
— Нет, — ответила я, — нормально. А теперь сделай то, что обещал.
— Я сделаю. Но это только до утра. А завтра…
— Посмотрим, что будет завтра.
Я уже знала: до завтра с ним ничего не случится.
Когда я пришёл домой, отец не спал — видно, дожидался меня. Он сразу понял, что я делал в кафе «Лира».
— Герой, — сказал папа. — С радости или с горя?
— Какая разница?
— С горя чаще спиваются.
— Шутишь?
— Нет.
— Если бы ты знал…
— Я догадываюсь.
— Что мне делать? — спросил, я.
Отец подумал немного, а потом, как само собой разумеющееся, только что плечами не пожал:
— Страдать.
Это меня возмутило. Я понимаю — у Тани мама умирает, а тут все живы, здоровы. С какой стати?
— А я не умею!
Мне хотелось сказать это вызывающе, а получилось жалко.
— Чему же вас в школе учат? — ни к селу ни к городу спрашивает отец, как будто это имеет какое-то отношение.
— Ты что, издеваешься? — спрашиваю я.
А он:
— Анну Каренину проходили? Гамлета? Пушкина, а? Лермонтова? Чему они тебя научили?
Тут я понял, что он не издевается, а, наоборот, разозлился очень.
— Страдать он, видите ли, не умеет!
И вдруг отец продекламировал, у него это хорошо получается:
Не бывает любви несчастной.
Может быть она
Горькой,
Трудной,
Безответной
И безрассудной,
Может быть —
Смертельно опасной,
Но несчастной
Любовь
Не бывает,
Даже если она
Убивает.
Тот, кто этого не усвоит,
И несчастной любви не стоит!..
— Чьи это стихи?
