Яромира Коларова - О чем не сказала Гедвика
Лучше бы он приходил поздно, как можно позже.
Или вообще не приходил. Сколько раз я надеялась, что он не придет, но он всегда приходит.
Наконец мы все сложили, каждый что-то несет. И у Катержинки маленький чемоданчик вроде того, что был у меня. Катержинкин она не выбросила, ясное дело.
Он открыл в машине багажник и стал складывать вещи. Красивая машина, Пржемек сказал бы, какой марки, сколько лошадиных сил и какая скорость, но по мне все машины одинаковы, я знаю только шестьсот третью «татру».
— У нас и машина есть?
Я не у него спрашивала, но он захлопнул багажник и говорит:
— Да, у нас, мы пахали…
Не понимаю, при чем тут «пахали»? Я вообще часто не понимаю, что он говорит. Он пристегнул меня ремнем рядом с собой, теперь я никуда не денусь. Мама с детьми села сзади. Я хочу быть снова маленькой, такой маленькой, как Катержинка.
Поехали… Хорошо-то как. На машине я никогда не ездила, только на автобусе. Смотрю вперед, машины едут перед нами и навстречу. Люди идут, перебегают дорогу, а он злится и ворчит, вижу красные кисти рябины, и красные яблочки, и домики вижу, и совсем розовое деревце, если бы я ехала со своим папой, я попросила бы остановиться и рассмотрела бы деревце как следует, что это может быть, ведь уже сентябрь, наверное, роза, не иначе как роза.
Как хорошо! А какое было бы счастье, если бы здесь был мой настоящий папа, в Праге мне еще ни разу не покупали трубочек, потому что пирожные, мол, портят фигуру. Но какая у меня фигура? Я хотела папе написать в школе, время нашлось бы, но нет денег на марку. Попросила у мамы, сказала, что хочу послать в детдом открытку, но мама ответила, что незачем, это не те связи, чтобы их поддерживать.
Я думала, что дача — это деревянный домишко, но это оказался белый дом с садом, а вдоль дома красные розы, их столько, что дома почти не видно, и все как в сказке.
— Хоть тут не мешай!
Магнит во мне, что ли, какой-то, всех я к себе притягиваю, все на меня натыкаются. Блошка говорит, что я ужасно медлительная, пока, мол, ты, Киса, споткнешься, я уже нос расшибу. Он называет меня Киса, а я его Блошка, но вовсе я в него не влюбилась, потому что он ниже меня ростом и потом Пржемек остается Пржемеком. Если бы у меня были хоть какие-нибудь деньги, я могла бы купить цветную открытку с видом Праги и послать ее Пржемеку, он сразу бы понял, от кого, можно и не подписываться.
Здесь и бассейн есть, вода синяя-синяя, а в ней листья, один лист слетел и бултых в воду.
— Ой, лягушка, лягушка!
Он посмотрел на меня и покачал головой. И все мне сразу стало неинтересно.
— Ну, куда ты полезла, господи!
Откуда же мне знать, что здесь нельзя ходить по траве, а надо прыгать с камня на камень, мне же не объяснили.
— Марек, пожалуйста, займись ею, папе нужен покой, ты это отлично знаешь, а я побуду с Катержинкой.
Марек закатил глаза, это ему некстати, у него здесь, видно, друзья. Да и зачем ему мной заниматься, я ведь не маленькая.
— Пошли!
Иду за ним. Как здесь красиво. С одной стороны луг, с другой — лес. Лес поднимается в гору, а луг внизу. И целое облако пуха от каких-то цветов.
— Тоска зеленая… Ни к чему не притронься, никуда не ступи, этот буйвол с каждым листочком носится.
— Буйвол? Какой буйвол?
Я наклоняюсь к нему. Он такой маленький и такой ладненький, как я рада, что у меня такой братишка.
— Не доходит? Да папа же.
— Папа? О родителях, Маречек, так говорить нельзя, родителей нужно уважать.
Он смотрит на меня разинув рот, долго пялит свои глазищи и вдруг падает, катается по земле и хохочет, ох, как хохочет. И скатывается по склону вниз, сначала я испугалась, но он все катится и смеется, я бегу за ним, ноги сами меня несут, передо мной синева, синее небо, я лечу, как во сне, мне хорошо, но вот-вот я грохнусь.
Нет, не упала, Марек садится на берегу ручья, он так хохотал, что описался, я делаю вид, что не заметила, авось высохнет, лишь бы этот ответственный работник снова не съездил ему по физиономии.
Сажусь рядом с ним, вода течет и булькает. Гита как-то написала в сочинении, что ручеек бормочет, схватила пару, но была права, вода говорит, разговаривает с камешками и травой.
— Все только для него, — говорит Марек, — остальные ноль без палочки, лишь бы не шумели, не сорили, не трогали, если бы он мог, то запретил бы и дышать.
Наверное, надо бы его остановить, слишком он мал, чтобы говорить такое, всего-навсего во втором классе, а рассуждает, как взрослый. И вздыхает, как взрослый.
— Смотри, рыбка.
Я не вижу. Она, видно, очень маленькая, и вода рябит.
— Ты бы хотела быть рыбкой?
— Еще съели бы меня.
Он не засмеялся. А мне хотелось, чтобы он снова засмеялся.
— Уплыть бы от него или улететь. Если бы не мама.
Тут уж я ничего не понимаю. Живет в настоящем доме и такой разнесчастный, все у него есть, а так вздыхает, и велосипед весь хромированный, и ролики, и четыре больших конструктора.
— Ты видела «Красавицу и чудовище»? По телеку показывали, папа уехал, вот я и смотрел. Этот зверь был заколдованный, а красавица так его любила, что он превратился в человека. Мама, наверное, тоже думает, что он превратится.
— Кто превратится?
— Ну что с тобой говорить!
Он наклонился к воде. Брызгает на меня, залил очки, но я его вижу, снял туфли и влез на камень.
— Осторожно, Маречек, не упади.
Что он имел в виду? Красавица, конечно, это моя мама Звездочка, а зверь? Ведь он человек, противный-препротивный, но все-таки человек.
Марек уже в воде. Он это нарочно сделал, чтобы ничего не было видно. Но я бы все равно не рассказала.
— Посиди на солнышке, высохнет.
Упрямец, нарочно идет по лесу. Здесь тихо и пахнет грибами, сильно-сильно пахнет грибами.
Вот. Господи, какой красивый. Такой красный, в горошинку, мне бы такой зонтик. Рядом поменьше — кругленький, еще не раскрытый, И еще рядом — совсем белые.
— Не топчи!
Как даст мне ногой по руке, больно, даже кожа содралась на костяшках, сама виновата, не надо было туда руку совать, но мухомор жалко, он такой красивый.
Трясу рукой, лижу ссадины, но боль не проходит, а Марек исчез, еще бросит меня здесь и я заблужусь. Марек, Маречек, Марек!
Принес полную горсть ежевики, крупной, как вишни, и сладкой-пресладкой.
— Ты бы еще башку туда сунула, я бы двинул — как мяч отлетела бы.
Мы смеемся. Как хорошо, когда есть братишка, к тому же такой смышленый. Он прыгает передо мной и поет: «Зеленая трава, футбол, вот это да!» Я пою вместе с ним, петь я, между прочим, умею, в детдоме всегда пела соло, потому что могу взять самую высокую ноту.
И вдруг в сад вышел он. Я вмиг замолчала. Он так на нас посмотрел, что я онемела. Марек идет спокойно и поет, а я не могу, во мне все сжалось, даже шевельнуться не в силах, он смотрит, как удав на мышь или на кролика.
Хуже всего во время еды, как посмотрит, у меня живот сразу схватывает, кусок застревает в горле, ложка из рук валится, суп течет по подбородку, отрезать ничего не могу — все потому, что он смотрит.
— Вас в детдоме есть не учили? Или ты пропустила тот урок? Что ему ответить? Я вообще не знаю, что ему отвечать. Разве в школе учат есть? Маленьких, наверное, учат, но я этого уже не' помню. Катержинка ест красиво, но иногда ей не хочется и она говорит: мама, кормить.
Был а бы я маленькая.
Пусть бы он меня побил. Но он только смотрит или говорит что-то ни к селу ни к городу, а мама всегда краснеет, вся становится красная, краснеет из-за меня, и я готова провалиться сквозь землю.
Снова я с носом, и доесть не успела, как она уже все собрала и унесла. В детдоме нам все давали сразу, повариха мне приносила еще одно сладкое, а иногда тайком отводила на кухню и давала выскрести кастрюлю из-под крема или мусса или накладывала полную тарелку маленьких пирожков и всегда смеялась, что она, мол, только пар нюхает, а толстеет, а я, что ни дай, не поправляюсь.
Хуже всего, что я ни маленькая, ни взрослая. Катержинке и Мареку дали бананы, а он и мама пьют кофе из маленьких чашечек. В ц детдоме нам только один раз на рождество дали банан, он был украшен звездочками из шоколадного крема, вкуснота невозможная, я облизывалась до самого Нового года. Кофе вкусно пахнет, и дым от сигарет мне нравится, мой папа тоже курил и пил кофе, а для меня всегда брал четыре трубочки. Тетя, которая меня привезла, говорила, чтобы я маме ни о чем не рассказывала, но как мне попросить денег на марку? И как узнать адрес той больницы? Наверное, это знает пан президент, но ему я боюсь писать; если каждый будет ему писать, он даже прочитать все письма не сумеет.
Наверное, лучше бы я была взрослая. Писала бы спокойно, кому хотела, меня бы пустили к папе в больницу, и маме я могла бы что-нибудь купить, только что, ведь у нее все есть. Я купила бы ей в кондитерской большой торт, и она пила бы с ним кофе, а может, и закурила бы.
![Николай Лейкин - Наши за границей [Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Париж и обратно]](/uploads/posts/books/225932/225932.jpg)
