Яромира Коларова - О чем не сказала Гедвика
— Расческа есть?
— Да, в чемоданчике.
— А ну-ка, мигом.
Легко сказать. Очки я нащупала, но они запотели.
Она куда-то спешит. А как пахнет, как чудесно от нее пахнет. Мне и видеть ее не надо, я по запаху ее найду, как пес. Чемоданчик ей тоже не нравится.
— Я вам связала салфеточку, не знаю, понравится ли, а детям привезла куклу и автомобильчик, и подковку для ключей для…
Ну как его называть? Она мне не подсказала. Только вздохнула.
— И это называется расческа?
Нормальная расческа, всего несколько зубьев сломалось, когда Саша причесывалась.
— Один хлам!
Салфеточка ей, кажется, не нравится, я плохо вяжу. Гита хотела мне связать, но воспитательница сказала, что так нельзя, что маму больше обрадует моя собственная работа, пусть даже не очень умелая. Глупая она, что ли, в нормальном мире все, наверное, иначе, чем в детдоме.
Я расчесываюсь. С моими волосами это раз-два — и готово. Каких-то пять волосков. Вот у мамы волосы красивые, густые и золотистые, как мед. И наверное, сладкие.
К счастью, она забыла про зубы. Щетку я оставила в детдоме. Все время о ней думала, чтоб не забыть. Гита теперь будет мазать ею туфли. А может, пришлет.
— Садись поешь! Или не хочешь?
Наверняка она приготовила для меня что-нибудь вкусненькое. Интересно, есть ли в Праге трубочки?
— Яйца оставь на утро, на ночь это тяжело. Колбасе ничего не делается, она копченая, выбрасывать жалко.
Колбасы жалко? Посмотрела бы она, как ребята ее под стол швыряют. Хлеб черствый, масло растаяло, в горло не лезет. Почему она на меня смотрит?
— Не хотите кусочек? Или карамельку?
Не сказала ничего, только отвернулась. Наверное, не хочет. Карамельки мне дала Гита. Саша подарила открытки, а Пржемек принес в спальню фантики от шоколада. Раньше не хотел дать ни одного — и вдруг принес целую кучу и убежал. Пржемек не любит прощаться, это все знают.
Только бы пить так не хотелось! Если попью, захочу в уборную. А как я ночью эту уборную найду? И печенье мне в горло не лезет.
— Чай пить будешь?
Мне кажется, она хочет, чтоб я отказалась. Скажу «нет».
— А куда я тебя положу, это никого не интересует.
Не знаю, почему кого-то должно интересовать, где я сплю. Спят ведь в спальне, нас там было восемь.
— В кабинете муж не разрешит, в спальне ты тоже спать не можешь, с детьми еще нельзя, пока поставлю тебе раскладушку здесь. Утром быстро уберем.
— Да, я уберу, я умею.
За постель я всегда получала самый высокий балл, стелить я умею. Хоть бы печенье так не крошилось, мам_ на меня смотрит. Я, кажется, задохнусь.
Попить можно, когда они уснут. Хотя бы из ладошек, чтобы не разбить чего-нибудь в первый же день.
— Послезавтра пойдешь в школу, есть у тебя платье получше?
— Я в нем приехала. В школу мы ходили в пионерской форме. Мое платье ей тоже не нравится. Оно красивое, только мне не идет. Мне ведь ничего не идет. Наверное, мама Звездочка будет стесняться ходить со мной по улице. Наверное, пошлет меня одну. Или с тем мальчиком, которого шлепнули и который вдруг стал моим братом.
— И постарайся правильно говорить, а то в школе над тобой будут смеяться.
— Надо мной и так смеются.
Это ей тоже не нравится. Если бы она спросила, я бы ей рассказала, что меня из-за ресниц прозвали коровой. Пржемек мне нарисовал в альбом корову с длинными-предлинными ресницами и с ромашкой во рту. У ромашки не хватало лепестков и было написано: «Любит, не любит».
Этот альбом я больше никому не давала, там много пустых листов.
— Как странно, что вы — моя мама. Вы такая красивая. Она вздохнула.
— Боже, — сказала, — это невыносимо.
Не поняла я что-то. До меня не сразу доходит, это все говорят Она делит мои вещи на две кучки. Зачем?
— Это сдашь в утиль, все равно в школе потребуют. А чемоданчик выбросишь, его и в руки-то взять противно.
— Нет, нет, пожалуйста, не надо.
Почему противно, мне его папа принес, там у меня разные подарки, и альбом, и карамельки, и фантики от шоколада, и каштан, который мне Пржемек в прошлом году сбил с дерева, и папина карточка, она спрятана под подкладкой.
Она подошла ко мне, она совсем рядом, такая теплая и красивая, мама Звездочка положила руку мне на голову, свою красивую руку положила на мою глупую голову, я так счастлива.
— Гедвика, ты ведь большая девочка, как тебе не стыдно? Выбрось, доставь мне такую радость.
— Да, — говорю я, — да.
Хочу сказать «нет», но слышу, как говорю «да, да, да».
Я, кажется, умру, если выброшу, непременно умру, потому что там мое сердце, в этом чемоданчике, но пусть я умру, она сказала: «Доставь мне такую радость» — и я доставлю ей такую радость и умру, я бы хотела умереть сейчас, пока ее рука лежит у меня на голове.
Она убрала руку.
В ведре загремело, это посыпались подарки. Она рвет мой чемоданчик, интересно, что скажет, если выпадет папина карточка?
— Ну вот. А теперь спи спокойно.
— Да. Спокойной ночи.
Спокойной ночи, мама Звездочка, я хотела бы спать с тобой, но я уже большая, ты так сказала.
Она погасила свет. Темнота в Праге зеленая. Зеленая, как вода. В ней можно утонуть.
А тишина в Праге шумная, что-то упало, что-то заскрипело, где-то течет вода, едет машина, слышно радио, а за окном все время стоит зеленая тьма.
На раскладушке лежать неудобно, это потому, что кости у меня торчат, была бы я толстая, как Саша, лежала бы, как на перине.
Что теперь делают ребята? Я даже не знаю, который час, наверное, они тоже спят. Пошушукаемся, говорила Гита, когда забиралась ко мне в постель. У Гиты привычка укрываться с головой, она так взбивает одеяло, что воспитательница думает, будто она там лежит, а Гита в это время болтает со мной. Рассказывает свои секреты, наверное, она их выдумывает, ну и что, она очень хорошо выдумывает.
Если бы не было так холодно. И если бы не хотелось так пить. Попью потом, когда все уснут. Можно даже потихоньку порыться в ведре, найти папину карточку, альбом и все остальное. Но куда спрятать? Пока негде. Наверное, потом мама выделит мне ящичек.
Если бы не такая темнота. Ой, как я ударилась локтем. Ой-ой-ой, как больно, еле сдерживаюсь, чтобы не закричать. Вода течет какая-то теплая, ужасно противная.
Как это ведро открывается? Ага, надо нажать на педаль, такие у нас в детдоме тоже были, гигиенические называются. Только бы в темноте не схватить какую-нибудь гадость: гнилое яблоко или червяка, мне ведь может и померещиться.
Как же так, здесь ничего нет, когда же она все вынесла, в ведре пусто, совершенно пусто.
Она сказала: доставь мне такую радость, но какая от этого может быть радость? Она, видно, хочет, чтобы я забыла про детдом… Теперь у тебя будет настоящий дом, сказала заведующая. Наверное, в настоящем доме нельзя иметь вещи из приюта. Осталась бы хоть фотография, на которой папа снят с густыми, красивыми волосами, теперь они у него уже поредели. Вот бы съесть сейчас пирожное-трубочку, так нет же, карамельки и те пришлось выбросить, как жаль, уж лучше бы Саша их себе оставила.
От этой зеленой тьмы я вся взмокла, подушка мокрая, щеки тоже, хоть бы в носу не чесалось, не знаю, куда я задевала платок.
Как вставать, почему вставать, ведь я еще и не спала и уже вставать?
— Да, сейчас же.
Я вспомнила, что эта красивая дама в розовом халатике — моя мама, халатик вязаный, весь кружевной, мне бы так не связать ни за какие коврижки, чему ж удивляться, что она мою несчастную салфеточку выбросила, зачем она ей?
— Ну-ка, бегом умываться, да пошевеливайся.
Иду, мамочка, бегу, куда же я очки девала, очки надо найти, на стол или на стул положила, неужели сунула под раскладушку?
— Ради бога, быстрее и не мельтеши перед глазами!
Видно, она куда-то спешит. Хорошо, что уже день, по крайней мере можно все как следует рассмотреть, какая красивая уборная, и коврик здесь есть, и календарь, вот у нас мальчишкам бы влетело, если бы воспитательница нашла у них такую бесстыдницу, у которой почти все видно. Это, наверное, месяцы написаны, но не по-нашему, а картинок сколько, все надо рассмотреть. Опять кто-то стучит. Это мне.
Только бы не он, он с ходу может и мне влепить. Да, да, уже иду.
К счастью, это мама с девочкой на руках, какая хорошенькая девочка, ну просто прелесть! И на ней такой же кружевной халатик, как у мамы, только подлиннее, как же он называется, ага, секс-форма, так девчонки говорили, кажется, это не очень прилично. Может, и у меня будет такая секс-форма, если я буду хорошо себя вести.
— Как тебя зовут, девочка?
— Ее зовут Катержина, беги скорей умываться!
В ванной включен свет, я снова ничего не вижу, что же на этой занавеске, ага, рыбки, точно, рыбки. Здесь висят мое платье и пижама, она все выстирала, бедная мамочка, еще вчера все мне выстирала своими красивыми руками.
![Николай Лейкин - Наши за границей [Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Париж и обратно]](/uploads/posts/books/225932/225932.jpg)
