Яромира Коларова - О чем не сказала Гедвика
— А посуда? Грязную вы что, выбрасывали?
— Нет, что вы.
Кто же это посуду выбрасывает? Не понимаю, как мама могла за него выйти. Да еще оставляет меня с ним одну.
Уж лучше лечь спать после обеда, чем видеть его змеиные глазки. Королевский удав. Буду называть его удавом. Марек называл его зверем. Красавица и зверь. Но удав лучше, Звездочка и удав.
Знал бы он, о чем я сейчас думаю. Так бы меня стукнул, что от меня бы только мокрое место осталось. У Пржемека была такая присказка: стукну раз — прямо в глаз, стукну второй — голова долой.
Я прыснула, не выдержала, а он говорит маме (она уже детей уложила и мыла посуду), какая индифферентность. Просто невообразимо, какая индифферентность. А она покраснела.
И вдруг ни с того ни с сего крикнула:
— А что же мне делать, скажи бога ради! Скажи! И слезы полились по ее щекам.
— Терпеть не могу истерик.
И ушел в сад, одно слово — удав!
Мама Звездочка всхлипывает, вся дрожит от плача, я никогда не думала, что взрослым может быть так же горько, как и нам.
— Мамочка, мы с Мареком тебя в обиду не дадим, не бойся. Она оттолкнула меня и еще сильнее заплакала, лицо опустила на руки и все повторяет: «Кому я что сделала, кому я что сделала?».
Я легонько поглаживаю ее красивые волосы, сердце у меня разрывается, оттого что она плачет, но я счастлива, что осталась с ней одна.
У меня есть бабушка. Но не настоящая, потому что настоящие бабушки старые и ходят в платочках. Моя бабушка почти молодая, носит белокурый парик, красит веки и губы. Платье у нее как у дамы, из-под него выглядывает кружевная комбинация, а в общем — тьфу!
Наверное, я ее любить не буду.
Она осматривает меня издали и вблизи, даже очки надела.
— Гм, гм, ну, допустим. Что допустим?
И следит за мной, куда бы я ни ступила.
— В кого она, как ты думаешь?
Это она говорит маме, а имеет в виду меня. Но почему я должна быть в кого-то?
— Теперь уж делать нечего — не проверишь. Я голову бы тогда дала на отсечение, что не протянет.
Она думает, что я полная дура, но я, между прочим, прекрасно все понимаю, хотя обо мне говорят, будто о какой-то вещи.
А у меня, кстати, есть свой папа, он приедет ко мне и поведет меня в кондитерскую, будет пить кофе, а я уплетать трубочки, и я все ему расскажу, вот бабке досадно станет.
И мама не хочет ее слушать, это даже очень заметно.
— Оставь, пожалуйста, помолчи.
— Удивляюсь тебе, дочка, я бы этого так не оставила. Дело твое, но тебе это может дорого обойтись! Мало ли что еще он выкинет, этот тип!
Мама велела мне выйти, но все равно я слышу каждое слово. Бедняжка, у нее из-за меня одни неприятности. Какая же она несчастная с такой злой матерью, а у меня мамочка добрая, красивая и добрая.
Порадую ее. Пойду выброшу мусор. Только удастся ли поднять крышку бака. Если бы Блошка был во дворе, я попросила бы его придержать крышку. Он низенький, но сильный.
— Блоха, Блошка!
Сразу примчался. Ну и гремят же эти баки!
— Подожди!
— Что это? Ты мне чуть пальцы не прищемил.
— А чего ты их туда сунула?
— Подними! Подними-ка повыше.
Папино письмо. Точно. Но от конверта остался лишь обрывок, там написано «Гед…», это мне письмо, а они его выбросили, не отдали мне, порвали письмо от моего папы и бросили, они только и знают, что все выбрасывать.
— Мне надо найти все письмо. Обязательно!
В баке только маленькие клочки бумаги. На одном написано «был», а другой чистый.
— Что с тобой, Киса? Не плачь.
— Это от папы. Они мне не отдали и выбросили.
Он открыл крышку и стал искать вместе со мной, слезы заливают мне стекла очков, я почти ничего не вижу, мне не хочется плакать, но слезы текут сами. Не волнуйся, утешает меня Блошка, мы все найдем.
Он лезет в бак, он просто играет, глупый мальчишка, а мне нужно знать, что пишет мне мой папа, что он мне пишет.
И вдруг меня зовет мама. Зачем я ей понадобилась?
— Только не болтай, Блошка, никому не рассказывай, прошу тебя.
— Я все найду, не бойся.
Из бака торчат только его ноги, знала бы мама, что я играю с Блохой, она была бы довольна, ведь его папа доцент. Но я ей все равно ничего не расскажу.
— Ты соображаешь, что делаешь? С мальчишкой роешься в мусоре, надо же!
— Чего от нее можно ждать?
Бабушка на меня кидается, вот буду называть ее бабища, бабища размалеванная, намазанная, противная, подстроить бы ей что-нибудь, но мне ничего в голову не приходит, Пржемек бы сразу смекнул, можно было бы подсунуть ей в туфлю кнопку или привязать к поясу мышь, вот бы крику было, или положить живую мышь в карман, или хоть червяка, вот бы визжала!
— Ты чего смеешься, Гедвика? Видно, у нее не все дома.
— Тебя это удивляет? У, бабища!
Катержинке принесла носовые платочки, один лучше другого, с разными зверушками, Мареку книжку, может, он мне даст почитать, он еще во втором классе, а у него уже своя полка с книгами. А мне отвели один ящик в кухне и столик, который надо все время складывать, чтобы места не занимал.
Про меня бабища, конечно, не подумала, ну и пусть, все равно я бы выбросила, если б она мне что-нибудь принесла.
А вообще она ничего, бывают хуже, на, говорит, это тебе, положи в копилку, а откуда у меня копилка?
Надо бы ей эту монетку вернуть, но что делать, ведь мне так нужны марки. Когда я вырасту и буду сама зарабатывать, я ей вышлю, а теперь никак не могу.
Теперь вся надежда на Блошку, но, может, ему надоело копаться в мусоре или мама позвала домой. Его маму я знаю, она работает в поликлинике, куда моя мама ходит с Катержинкой; такая же толстенькая, как Блошка, на щеках у нее ямочки и носит жакет из оленьей замши. Блошка сказал, что замша не из оленя делается, а из газели.
Вот молодец, Блошка, будто услышал, что я зойу его на помощь. После ужина звонок, входит он и спрашивает, не унесла ли я случайно его тетрадь по математике, он, мол, ее обыскался. И при этом подмигивает. Как хорошо, что постель еще не постелена и я еще не в пижаме, которая висит на мне как на вешалке. Пока мы ищем вместе тетрадь, он подсовывает мне письмо, уже склеенное, и шепчет: тут куска не хватает, но все равно понятно.
Тетрадь мы, само собой, не нашли, и он как ни в чем не бывало говорит моей маме, у меня, мол, склероз, ведь я отдал ее Махачеку. И снова мне подмигивает, надо будет его завтра спросить, что такое к склероз, может, что неприличное. Но думаю нет, потому что и мама смеется.
Она даже провожает его до дверей и просто сияет от удовольствия.
— Это очень хороший мальчик, Гедвика, я очень рада, что вы сидите вместе, отец у него доцент, а мать — врач.
Это мы уже слышали, только не знаю, какое это имеет отношение к Блошке и ко мне. Конечно, даже самый никудышный доктор, который берет мазок из горла, не может быть противнее, чем наш ответственный. Даже зубной.
Сижу в уборной, хотела подождать, пока все уснут, но уже терпения Не было, только бы Блошка не разболтал, какой же тут плохой свет, чернила в письме местами размазаны, в глазах туман.
«Гедвика, девочка моя.
(Господи, папа, как давно я тебя не видела…)
Я узнал, что тебя отправили к маме. Замечательно, мама — это мама. Твоя мама хорошая женщина. Я завидую, что ты можешь быть с ней.
(А ты не можешь? Почему ты не можешь, папа? Почему мы не яможем быть вместе даже с Мареком и Катержинкой, а этот надутый Удав — ну его, все равно в кресла садиться нельзя и по ковру ходить
тоже нельзя, мы обойдемся и простыми вещами.)
Дела мои, девочка, плохи, я… и хотят сделать из меня сумасшедшего, но им это…
(Держись, папа, из меня тоже хотят, для них все сумасшедшие.)
Я хотел тебе что-нибудь послать, но ничего у меня нет, жди к рождеству. Я один-одинешенек, и мне очень тоскливо… ли ты обо мне иногда? Напиши мне хотя бы!»
Снова мне стучат, ни минуты покоя.
— Сейчас.
Опять у меня покраснеют глаза.
— А воду у вас в Моравии не спускали, что ли?
Дурак какой-то! При чем тут Моравия? Только вода у меня сейчас в голове.
Деньги на марки есть. Но где написать? Лучше всего в школе. Только бы нё пронюхали про письмо, вот было бы крику. Во все они нос суют.
Спрячу его в наволочку. Может, не будет шелестеть? Сложу в несколько раз.
Снова кто-то идет.
— Гедвика, ты спишь?
— Нет еще.
— Дай мне те Пять крон, что бабушка подарила, я куплю тебе носки. А то потратишь на ерунду.
— Хорошо.
Я всегда соглашаюсь, говорю «да, пожалуйста, хорошо», никак нё отважусь сказать «нет». Я знаю, надо защищаться, но у меня не получается.
Я купила бы марки, и почтовую бумагу, и открытки для ребят. Это вовсе не ерунда, я им еще ни разу не написала.
Я снова плачу, и снова мне холодно. Я тоже одна-одинешенька, папа. И мне тоже тоскливо. Ты хоть писать можешь кому хочешь, а я и этого не могу, мне вообще ничего нельзя.
![Николай Лейкин - Наши за границей [Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Париж и обратно]](/uploads/posts/books/225932/225932.jpg)
