Эдуард Веркин - Герда
Стрелка этого компаса принялась вертеться как ненормальная, даже с каким-то присвистом. Черепашья Лена шарахнулась от Гоши в сторону и на полном серьезе сказала, чтобы он не смел к ней больше являться, потому что, как выяснилось, это он навел сглаз на всех ее питомцев.
Гоша попытался возражать, но Лена была непреклонна. Она сказала, что дело тут ясное, Гоша тайно ненавидел всех ее черепашек и ящеров и под покровом ночи совершил обряд на смерть. На попытки указать на то, что это, скорее всего, обыкновенная чумка, Лена лишь сверкала глазами и зловеще улыбалась. А потом и вовсе Гошу испугала, открыла шкафчик, с виду вроде как аптечный, но внутри совсем не аптечный, внутри там были травки разные сушеные, жуки в банках, кости какие-то, свечи красные, каленые иголки, набор кройки и шитья. Лена высморкалась в кулак, достала восковую куколку и заявила, что в ответ тоже наведет на Гошу порчу, поскольку духи умерщвленных животных вопиют. И воткнула булавку прямо в живот восковой фигурке.
Короче, Гоша вбежал домой весь в ужасе. Не знаю, как оно там все дальше было, но после проклятия Лены-Черепашницы на Гошу напала мучительная икота, продолжавшаяся почти неделю. Потом отпустило.
Собственно, этими печальными новеллами опыт сердечных похождений Гоши и ограничивался.
Это я рассказываю безо всякой иронии, все так оно и было, я специально наблюдала. Глупо и смешно, даже как-то вычурно. Ни счастья, ни драмы первой любви, одна сплошная юмористика. Будь я Зощенко, написала бы рассказы по этому поводу. Будь я Тарантино, сняла бы трэш-боевик с самурайскими мечами и музыкой Эннио Морриконе. Будь автором стихов и песен группы «Анаболические Бомбардировщики», сложила бы печальную балладу с поэтическим названием «Ночь безобразных кукушек». Чтоб на лютне обязательно играли, от лютни душевный комфорт укрепляется, британские ученые доказали.
На следующее утро папка поехал в город, и мы поехали с ним. Не в воспитательных целях, а в практических, на строительный рынок, за цементом. Собственно, мне за цементом было вроде как совсем и не надо, но я тоже поехала, отец и Гошка будут цемент таскать, а я буду на них смотреть. Ну, или гнома какого с трубой выберу, пусть мама побесится. Или крокодильчика куплю.
Поехали.
Папка не любит ездить быстро, уж не знаю почему. Любит тошнить. Устроится в правом ряду – и тошнит в семьдесят километров, слушает Сабанеева в МП3. Нас, конечно, обгоняют. А когда дорога узкая, не обгоняют. Но никто не бибикает. Потому что номера, потому что машина, ну, и вообще. Зачем ему машина, которая ездит со скоростью двести пятьдесят километров в час, если мы и до восьмидесяти не разгоняемся?
Не знаю. Кажется, в детстве у папки не было велосипеда.
Мы съехали на мост, простучали по стыкам бетонных плит, поднялись в Торфяное. В Торфяном уже, конечно, нет никакого торфа и никакой промышленности, зато тут научились печь булки с малиной и продавать их дальнобойщикам, мне всегда тут проезжать нравится, тут всегда пахнет печеным хлебом.
А еще тут колодец. Настоящий, с ручкой, вода в нем хорошая, отец как на работу едет, всегда останавливается – набрать канистру. И сейчас тоже остановился, хотел послать меня, но передумал. Потому что…
К колодцу сходились сразу три улицы, и на самой правой происходило… Непонятное что-то. Возле трансформатора стояли люди, человек десять, наверное. Они стояли и смотрели в канаву, курили и переговаривались между собой. Не знаю о чем, но мне это совсем не понравилось. На что десять человек могли смотреть в канаве? Зачем отец вообще остановился?
А еще рядом стоял полицейский мотоцикл, желтый, пыльный, вот уж не думала, что полиция до сих пор на мотоциклах катается.
– Это стихийный митинг, наверное, – сказала я. – И тут протестуют! Это сегодня модно.
– Против чего тут-то можно протестовать? – спросил Гоша.
– Против беспредела, – резонно заметила я. – Везде беспредел, ты что, Гоша, забыл недавнюю езду в спиртзавод?
Хотя было не похоже, чтобы народ как-то уж особенно протестовал, скорее, они что-то разглядывали. И на нас все посмотрели, когда мы у колодца остановились. А один мужик даже кивнул в нашу сторону.
– Пойду посмотрю, что там.
Отец заглушил двигатель, отстегнулся.
– Я тоже… – Я начала отстегиваться.
– Нет, – остановил папка. – Сиди здесь, жди.
Отец достал из багажника канистру, направился к народу, по пути закуривая.
– Что они там делают-то? – Я высунулась из окна, но все равно ничего видно не было.
– Пойду тоже посмотрю.
Гоша выскочил из машины и поспешил за папкой.
– Эй, – возмущенно воскликнула я.
А ну их, разбежались, а я тут машину сторожи. И я тоже за ними пошла. Невзирая. А пусть. Сами виноваты.
Мужики разговаривали, но по мере того, как приближались мы, они замолкли, и теперь только курили и хмурились. Чуть поодаль, у следующего столба стоял полицейский, смотрел в траву, фотографировал и записывал в блокнот, фотографировал и записывал.
В канаве под трансформатором лежало большое и бурое. Сначала мне показалось, что это шуба старая, кто-то взял и выкинул грязную шубу… Потом я, конечно, увидела ноги. То есть лапы. И поняла, что это собака. Правда, очень большая. Дохлая, само собой. Задавленная. То есть крови я не увидела, просто дохлая собака.
– Ого, – сказал папа. – Это кто его так? Машиной сбило?
Мужик в кепке сплюнул желтую слюну.
– Какая машина? – отозвался толстый дядька, похожий, наверное, на агронома. – У него ж горло перегрызено. Всю шею разорвали.
– Волки, что ли? – спросил папка.
– Волки? – переспросил другой, в длинном рыбацком плаще. – Откуда здесь волки? Последний раз я в детстве про волков слышал, сорок лет назад.
– Это Рыжик, – сказал мужик в кепке. – Он возле коровника жил.
– Он чей-то? – поморщился папка.
– Не. Так, подкармливали понемногу. Общий.
Подошел полицейский, оглядел всех. Наверное, участковый, молодой слишком еще.
– Что тут происходит? – поинтересовался папка.
– А кто его знает? – Участковый принялся фотографировать мертвого Рыжика. – Может, волк…
Мужики скептически покривились.
– Может, волк, – настойчиво повторил участковый. – В прошлом году в соседнем районе были волки, кажется. Охотникам позвоню, пусть походят. Посмотрят. Как-никак, уже две собаки…
– Четыре, – перебил мужик в кепке. – Четыре за последнюю неделю. Горло… перегрызено в один укус. Мастерски, я бы сказал.
– Как вилами проткнуто, – заметил кто-то.
– На чупакабру похоже, – сказал вдруг участковый.
Мужики замолчали.
– Не говорите ерунды, – вмешался папка. – Какая еще чупакабра?
– Обычная, – участковый записал в блокнот мысль. – На кур охотится, на индюков.
– Это не кура, – указал папка на собаку.
Гоша как-то побледнел.
– Правильно, не кура, – участковый спрятал блокнот. – Выросла на курах, сил набралась, теперь вот на собак перешла.
– Да какая чупакабра?! – возмутился мужик в рыбачьем плаще. – Все знают, что это за чупакабра…
– Сначала бесхозных собак режет, затем на домашних перейдет!
– Житья не стало!
– Детей на прогулку нельзя выпустить!
Мужики снова принялись ругаться, плеваться и крошить пеплом, отец сказал что-то на ухо участковому и направился к колодцу за водой. Я за ним, я тоже холодную водичку люблю. А Гоша еще некоторое время стоял, разглядывал убитую собаку.
Папа сунул мне канистру и велел набирать воду, сам же стал дожидаться участкового.
Воду доставать всегда интересно; когда заглядываю в колодец, мне всегда кажется, что я смотрю в другой мир. А он смотрит на меня. А потом, в колодце всегда своя атмосфера и своя тишина, я бы записывала эту колодезную тишину и продавала ее на дисках, мне всегда жалко, что у нас нет настоящего колодца.
Я достала воды, стала переливать в канистру. Подошел участковый, за ним Гоша.
– Так что происходит-то? – спросил папка негромко.
– Происходит, – участковый закурил. – Что – непонятно.
– Что вы планируете делать? Это ведь может представлять угрозу…
– А ничего, – махнул рукой участковый. – Ничего я не могу делать. Потому что формально на самом деле ничего не случилось. Это… – Он кивнул в сторону мужиков. – Это ничего. Собаки бездомные – ущерб, значит, никому не причинен. Жестокого обращения тоже не видно, значит, не живодеры. Не застрелены, вряд ли догхантеры. И вообще… В городе их за счет муниципалитета утилизуют, а тут кто-то даром. Единственное, что меня волнует, это они.
Участковый кивнул в сторону местных.
