Раиса Григорьева - Крестьянский сын
— Да ладно, вот уж и не болит. Ты скажи-ка лучше, догадаешься, нет, кому эти перчатки вяжу?
— А кому?
— Угадай! Приданое. У невесты сундуков наготовлено — не перечесть, а сверх всего ещё перчатки занадобились нарядные.
— Дак невест, поди, сколько в селе, откуда узнаешь?
— А ты угадай.
— Стой, стой. Говоришь, сундуков много? Лизка это. Попова дочка!
— Догадался! Иль знал?
— Слыхал чего-то.
Груня оживлённо заговорила о новости, которая её очень занимала в эти дни. Она ахала, вскидывала тоненькие брови над своими ясно-коричневыми глазами, разводила руками. Совсем как взрослая пореченская баба, которая, рассказывая соседке особенную новость, разыгрывает при этом целое представление.
— Пятеро баб у них уже который день убираются да припасают всё. Наша мама с Катькой маленькой тоже ведь тама. Вчера целый день гусей щипали. Жених-то, говорят, чуть не весь свой отряд на свадьбу привесть обещался. Матушка сказывала моей маме: ты, мол, Катерина, старайся получше, знаешь, какие люди будут. А уж какие такие люди? Знамо, каратели, кровопийцы. Сами-то давно чёрту души продали, и гости такие же. А Лизка-то совсем и не плачет, будто так и надо… Жених-то, Граев, поручик, чистый сатана! Людей сколько поубивал, а ей хоть бы что. Он, говорят, сам из-под Каменска. Дом богатеющий! Неужто так на богатство его обзарилась Лизка? Как выйдет замуж, так ведь сразу хозяйкой, купчихой станет. И, поди, прислугу бить будет…
Никто из ребят и девчонок, учившихся с ними в школе, ещё не женился, замуж не выходил. Даже старшие из них считались ещё подростками. А вот Лиза Масленникова, хоть всего-то на два года старше Кости, невеста. Костя искренне поражён Груниным рассказом, хотя об этой новости слышал уже раньше.
К тому же, с тех пор как он впервые узнал о предстоящей Лизкиной свадьбе, к нему начали приходить какие-то самому неясные, но тревожащие ощущения, не оставляя его и во сне. Недавно он видел сон: пляшет по селу свадьба, а впереди, как полагается, в фате… нет, не Лизка, Груня танцует. Машет платочном над головой, рукав у неё сполз к плечу, и видна рука — белая-белая. И от этой белизны, непонятно почему, мурашки у Кости по всему телу.
Сейчас и припомнился этот сон, стало сухо во рту, захотелось пить. Он отошёл в угол, где стояла кадка с водой, попил из деревянного ковшика и, не выпуская его из рук, пристально разглядывая светлые капли, что скатывались на пол, вдруг неожиданно для себя самого выпалил:
— Ты знашь-ка чего, Грунь? Ежели тебя кто, ну, там, сватать станет, как Лизку, или чего, — ты не ходи. Слышь? Подожди! — Мучительно краснея, готовый провалиться от стыда и смущения, взглянул исподлобья на Груню и увидел широко раскрытые глаза и растерянную улыбку, которая показалась ему насмешливой. Рванулся, бросил ковш на кадку и выбежал из хаты.
— Входи, что ли, или закрывай! Кто тама? — сердито сказала Агафья Фёдоровна. — Всё тепло выпустишь!
Дверь перестала поскрипывать, распахнулась решительно и впустила Гараську Самарцева.
— И правда студёно, тёть Агаша. Ещё вчерась как тепло было, а сегодня студёно! Здравствуйте вам!
— Тепла, милый, теперь уж не ждать, зима скоро. А в такой-то одежонке и осень зимой покажется. Проходи, что встал у порога!
В Костиной узкой комнатке Герасим прежде всего обратил внимание на давно знакомую полку с книжками. Оказывается, пришёл как раз за этим: попросить книжку почитать. Сейчас по хозяйству работы немного, так маленько вспомнить, как читывали, бывало, когда в школе учились.
Костя снимал с полки книжку за книжкой и вместе с Гараськой перелистывал, вспоминая. Вот эту книгу на уроках вслух читали по очереди, а потом из неё учили наизусть и рассказывали на ёлке. Вот эту — «Вахмистр Ататуев» — все мальчишки из класса знают. В ней знаменитые картинки: «Как русские немцев бьют». Здесь ещё одна страница порвана. Драка была — кому «Вахмистра» домой брать.
Гараськины нос и уши, захолодевшие до клюквенного цвета, отогрелись и приняли нормальный вид. Вспоминать, как были маленькие, Косте надоело, о теперешней жизни говорить не хотелось. Может, потому, что сейчас опасно говорить, о чём думаешь. Не рассказывать же о том, что со дня на день ждёшь задания от партизанского командира. Хоть снова иди в бор, спрашивай, не забыл ли дядька Игнат о своём обещании.
И о том не расскажешь, что думаешь о новой солдатчине брата Андрея. Недавно Андрея мобилизовали в белую армию Временного сибирского правительства. Не посчитались, что человек всю войну провоевал. Пришли и увели за собой, как преступника какого. Теперь староста ставит Байковых в пример другим. Как же, семья белогвардейца! А в семье этой одна тревога: как бы узнать, куда угнали Андрея, и помочь удрать оттуда. Но уж об этом, конечно, никто чужой знать не должен.
Вот и выходит — говорить не о чем. Молчать скучно. Самая пора Гараське, получив книжку, уходить домой. Но тот всё чего-то ведёт время. Наконец выговорил, будто между прочим:
— А я с тобой, Коська, сменяться хочу. Во, хорошо — вспомнил, а то так бы и ушёл. Одна штука у меня есть. Ну и добра штука! Отдал бы, кабы на что стоящее сменяться.
— Ну-ка, показывай!.. Эт-то же… Это ж отломок какой-то, а я думал, правда что хорошее…
Костя старался выказать полное пренебрежение к тому, что увидел, но это плохо ему удавалось. От волнения перехватывало дыхание: на Гараськиной открытой ладони лежала деревянная рукоятка от его, Костиного, ножа, которую он отломал от лезвия и бросил под полом сборни в ту памятную ночь.
— Ты где хоть взял-то?
— Где взял? Там, где ты потерял.
— Ох ты какой! Да я сроду первый раз вижу эту щепку.
— От твоего ножа отломок, Костя. Кабы я один знал, что от твоего, забросил бы, да и ладно. А то ведь ты при всех вырезал этот черенок из берёзового полена. Ещё спорили, выйдут у тебя такие вилюшки или нет, помнишь? Любой бы признал — от твоего ножа. А я помогал плотнику ту стену в сборне заделывать да пол в холодной, ну и полазил там, под полом. Он мне и попадись. Как-то ещё солдаты не нашли…
— На что хошь меняться? — спросил Костя хрипло.
— Сведи меня с теми, кого из холодной выпустил.
— Да ты что выдумываешь? Никого я и не выпускал и не знаю никого.
— Боишься? Ладно. Черенок — на вот, прибери подальше либо сожги, мне за него ничего не надо. Думаешь, верно, меняться пришёл? Ты лучше другой раз не оставляй след, где не надо. А к партизанам я сам, может, дорогу найду, раз тебе жалко сказать.
Черенок от ножа Костя после ухода товарища бросил в печь. С этим было проще всего. А вот как с самим Гараськой? Ведь он с добром пришёл, а ушёл обиженный…
Растревоженная Костина совесть напомнила ему, как Гараська его однажды уже спас от гибели. Вот Костя захлёбывается в ледяной воде. Цепкие Гараськины руки вытаскивают его на лёд, на жгуче-холодный вольный воздух. Дыши!..
То было детство. А сейчас? А сейчас Гараська принёс этот отломок ножа. Отвёл беду. Нет, плохо Костя отплатил за дружбу! Надо будет, решает он, как выйдет от Игната Васильевича или дяди Пётры задание какое — сразу Гараську с собой позвать.
Вестей из отряда ждать пришлось недолго. Ночью, в глухое предрассветное время, в дом Байковых пожаловал гость. Только один раз спичка осветила вошедшего, но Костя и в полной темноте узнал бы по высокому росту, широким плечам, по голосу, который ни с каким другим спутать невозможно. Так говорил только один человек — командир партизанского отряда Игнат Васильевич Гомозов. Костя так и бросился к дядьке Игнату. Подумал — тот явился лично к нему, Косте. С собой его взять пришёл. А оказалось, вовсе не так.
Игнату Васильевичу предстояло встретиться с одним из руководителей уездного партийного подполья. Путь товарища из комитета как раз пролегает через Поречное. Вот он, Гомозов, и подумал, что в Поречном надёжней всего повидаться в доме у коновала, и товарищ, которому назвали дом Байкова, не возражал.
— Выходит, без тебя тебя женили, Егор Михалыч, — шуткой закончил свои объяснения командир.
Игната Васильевича поместили в комнате наверху, где когда-то жила учительница и куда давно никто не поднимался. Туда мать отнесла ему утром позавтракать, а Костя с самого рассвета то вертелся во дворе, то торчал у ворот. Незнакомый товарищ не появлялся.
Вечером семья села ужинать. Костя, поглядывавший в окно, заметил, что к ним кто-то идёт. Расплющив нос о стекло, вгляделся и крикнул отцу, снимавшему с гвоздя шапку:
— Да нет, это нищая, клюка — до неба.
Отец сплюнул:
— Вот уж, ждали Параню — идёт Маланья! Выйди, — кивнул матери, — да в дом не пускай. А то эти божьи трясогузки чего надо и не надо вынюхают.
В полосе света, падающего из окна, Костя видит: мать идёт по двору навстречу нищенке, протягивает хлеб. Вдруг всплёскивает руками, что-то часто-часто говорит — за двумя рамами не слышно. Нищенка — ишь какая смелая! — обнимает мать, и они трижды целуются. Потом мать вводит её в дом.
