Раиса Григорьева - Крестьянский сын
Но унтер отпускать усатого не стал. Пришли к сборне, этих, связанных, сразу в холодную. Тётка Матрёна тогда на унтера. «Вы знаете, говорит, кто я такая! Поклоновых богатство по всей губернии знают, а может, и дальше!» Ну, унтер и давай ей рассказывать, а я здесь же стою, слышу. «Никакой, говорит, это не офицер, а самый что ни на есть партизан. А коли он у вас в доме был и мужа увёз, так на тот свет и привёз». Значит, партизаны на лесничество налетели. Какие-то бумаги на порубщиков-штрафников, что ли, забрали. А солдаты с унтером невдалеке проезжали, услышали шум. Завязался бой. Солдаты-то все при оружии, а партизаны — кто с чем. Ну, и вышло: кто из партизан убежал, кого намертво уложили, а этого усатого — он начальником у них был — ещё с двумя удалось живыми взять…
Ты бы видел, Коська, что тётка Матрёна выделывать начала. На унтера кидается. «Отоприте, кричит, я его сама задушу! Решай его сразу при мне, кричит, а то я самому большому начальнику пожалуюсь, что ты разбойникам мирволишь! Я, кричит, куда хошь дойду! У меня казны хватит!» Унтер, видать, маленько её забоялся. Тут уж народ собираться начал, а тётка Матрёна…
— Какая она тётка! Душегубица, не лучше своего мужа, — перебил Костя.
— Я тебе рассказываю, как было. Утихомирилась она на том, что партизан отсюда никуда гнать не будут, а послали в волость за офицером — не захочет ли, мол, он чего выпытать у пойманных, раз это вон какие птицы. А тогда уж либо дальше их погонят, либо прямо здесь казнят, чтоб всё видели. Наверняка, что здесь кончат.
Костя зашагал дальше молча, угрюмо глядя себе под ноги. Стёпа проводил его до самого двора и сразу потащил в сарай.
Только здесь, разглядывая пустую корзину с прогрызенной дырой и намелко истерзанные лубки, заметил тревогу на лице товарища. По-своему понимая причину, сказал ободряюще:
— Заяц — это ж такая скотина, она ж дома никак держаться не хочет! Стоит из-за него так расстраиваться… Слышь, Костя? Чего ты на меня смотришь, будто век не видал?
— Правда, давно не видал, вот гляжу, — отвечал Костя. — Я хочу спросить у тебя, Стёпа… Стёп, дай ключи от сборни.
— Клю-клю-ч-чи?! — Стёпка поперхнулся. — Ты в разуме?
Костя молча смотрел на него в упор, и Стёпа, будто глухому, повторил:
— Ты в разуме? Там же часовой…
— Ну и что — часовой! Были бы ключи.
— А-га-а… О! — Похоже, Стёпа даже обрадовался тому, что вспомнил. — О, так ключи ж унтер взял, а ты у меня спрашиваешь. Я ж тебе сразу сказал — у унтера они. Откуда ж у меня?
— У вас запасный дома был. Помнишь, мы однова открывали, когда твой батька куда-то с ключами уехал.
— И тем ключом ты бы что сделал? Часовой же с ружьём, дура! Игрушки тебе? Знаешь, что за это было бы? Какой нашёлся, за чужого дядю… — Стёпа даже отодвинулся от Кости, отсел подальше на метёном полу сарая.
Костя растерялся. С того момента, как он услышал про арестованных, у него была только одна мысль — как их освободить. КАК? То, что кому-то, например Стёпе, надо ещё ДОКАЗЫВАТЬ, что это НУЖНО, Косте и в голову не приходило.
— Думаешь, мне не жалко? — снова затянул Стёпа. — Я тебе сам говорил — куда бы нибудь деться, чтобы утром смотреть не заставили на казнь. Тогда, после дяди Мирона, три ночи спать не мог, аж кричал.
— Говоришь — «из-за чужого дяди». Но они же партизаны, они за бедных. «Мир хижинам, война дворцам!» — забыл, как сам же здоровался? Ленина же слова! — пытался Костя втолковать Стёпке такое простое и понятное, чего тот почему-то никак не понимал. — Эти партизаны — они же всё равно как тот комиссар, что на Украине бандюги повесили. Или если б ты узнал, что хороший человек попался пану Мишке в лапы, подумал бы, что надо как-то выручать? А ведь унтер с солдатами — он как пан Мишка!
— А я что, свят дух, что ли? Или ты свят дух — выручать? А когда хочешь про Украину, так про те дела говорят, что не лезли бы люди панское добро отбирать да делить, так и пан Мишка ничего бы никому не делал. Ему небось тоже обидно…
— Кому, пану Мишке?
— А этим кто велел Поклонова убивать?
— Через него каратели в село приходили. Он позвал.
— Ключа запасного давно нет, а хоша бы и тут был, — Стёпка показал на раскрытую ладонь, — и то бы не дал. Кабы ж там часового не было. А так… Они, солдаты, такую выручку покажут… Ты думаешь, мне не жалко этих дядек? Мне всех жалко. Я ещё с Украины перепужанный. А сегодня аж молился, чтоб их здесь не казнили, увезли куда, хоть в волость. Ох, и страшно, Коська!
Это был всё тот же Стёпка, что и раньше. Так же, как и раньше, в минуты волнения лицо его побледнело и сжалось в кулачок, и на нём, как крапинки на сорочьем лице, густо обозначились такие знакомые конопушки. Глаза обострённо и быстро перебегали с предмета на предмет. Глаза Стёпы, о которых Костя не раз, смеясь, говорил, что они бегают, как всполошённые мышата… И всё-таки перед Костей сидел совсем чужой парень. Лишь обличье Стёпкино. Теперь Костя думал только об одном: как бы не надавать бывшему другу горячих и поскорее его спровадить.
— Эх-ха, что-то спа-ать захотелось, — старательно зевая, сказал Костя. — Да ну их всех. Они — мужики, сами об себе не думали, а мы что — пацаны. Сейчас завалюсь спать, а завтра чем свет на заимку, и пропади они — и солдаты и партизаны.
Стёпка ушёл.
Костя с ненавистью смотрел ему вслед. «Хоть бы увезли», говорит. Хоть бы увезли и там где-то измывались над людьми, лишь бы он, перепужанный Стёпка, не видал. У-у, жаба!
Но время идёт, надо что-то делать. Срочно сообщить в отряд? А что, если партизан ночью увезут? Или, может, дяди Петра уже живого нет?.. Как же ехать в отряд, ничего не узнавши?
— Сынок, ты далеко? Горшок с кашей давно из печи вынутый стынет.
— Я погуляю маленько, мама.
Пошёл, гармонь через плечо. Надеялся — с нею скорее пристанет кто-нибудь на улице, остановиться можно, покалякать, послушать…
На улице народу оказалось мало. Костя поймал удивлённый взгляд встретившейся женщины, брошенный на его гармонь, — не ко времени музыка. Впереди мелькнула знакомая фигура: Гараська Самарцев переходил улицу. Костя прибавил шагу, чтобы догнать, но заколебался и остановился в нерешительности: а ну как и Гараська заговорит так же, как Стёпка? Холодным, недобрым взглядом проводив товарища, Костя пошёл дальше, напрямик к сборне.
Сколько раз позже, во времена более спокойные и счастливые, люди, гораздо более взрослые, чем Костя, также в трудные минуты своей жизни недобро и холодно отталкивали самых близких, тех, кто мог быть верным до самой смерти. Как осудить Костю, которому первая измена заслонила глаза?
В близком соседстве от сборни — дом целовальника. Широкое, зашарканное крыльцо выходит прямо на улицу. Костя уже прошёл было мимо, как его окликнули. Обернулся — Ваньша! Бережно, боясь поскользнуться на ступеньках крыльца, он тащил полное ведро квашеной капусты.
— Костя! Эть ты, паря! Я тебя сколь не видал!
Ваньша широко улыбался, маленькие его глазки светились, он смешно тряс в воздухе ведром, не зная, то ли поставить его на землю, чтобы поздороваться с Костей, то ли нести дальше. Рассол сплеснулся Ваньше на штаны, остро пахнуло крепким духом свежепроквашенной капусты.
— Здорово! Куда это ты тащишь?
— Да солдаты стали у Сысоевых. Капусты, вишь, им надо, а хозяева свою ещё не рубили.
— Какие солдаты? — простодушно удивился Костя. — Я и не знал, что в селе у нас опять солдаты…
Ваньша, на этот раз прочно поставив ведро у ног, обстоятельно повторил то, что уже рассказал Степан. Он утром в окно увидел, как встретилась с конвоем Матрёна Поклонова, и выскочил послушать. К тому, что уже Костя знал, Ваньша всё-таки добавил кое-что: днём унтер с двумя солдатами ещё раз приходил в сборню. И с ними был Федька Поклонов.
— Ох и били они тех партизанов, ох и били! Федька ка-ак развернётся, ка-ак вдарит! Ну и здоров паря, что те бык Ерёмка! Уж его унтер еле оттащил. «А то, говорит, прикончишь, а ещё офицер не приехал. До утра, говорит, обожди». Теперь-то уж и офицер прискакал. Конь под ним, знашь-ка, огненный — весь как есть рыжий, грива светлая, ну те, вся в косы заплетённая. У них стал офицер, у Поклоновых же.
Ваньшины глазки блестели одинаковым восторгом, когда он расписывал, как Федька мордовал дядю Петра, и когда объяснял, как заплетена грива у офицерского коня. Костя слушал с глухой тоской, с трудом удерживаясь от того, Чтобы не показать узкоголовому Ваньше свою собственную силу. Как можно равнодушнее протянул:
— Надо же, сколько делов! А я ничего не слышал. Дай себе, думаю, похожу, давно ребят не видал. Взял вот гармошку…
— Слышь, Костя, обожди ты меня маленько. Я капусту снесу, а то каб не рассерчали, мигом вернусь, потом покажи ты мне играть. Вон ведь ещё когда сулил поучить, когда ещё я чинил её.
— Недосуг, Ваньша.
— Сам гулять, а сам — недосуг.
