Патрик Модиано - Катрин Карамболь
– Осторожнее, Жорж. Вы ввязываетесь в опасную авантюру. Накладную, которую вы подписали, не примут на французской таможне. Помните, что случилось с партией в тысячу австрийских горнолыжных ботинок, которые вы перевезли через границу? Эти ваши ботинки могли бы завести вас ого-го как далеко. Если бы не я, сидеть бы вам тогда за решёткой…
Но папа снял очки и молчал. После обеда приехала другая фура и увезла ящики с балеринами. Остались только разбитые фигурки. После этого мы с папой несколько вечеров подряд играли, склеивая кусочки статуэток и расставляя их на полках. А потом любовались рядами балерин.
– Скажи-ка, Катрин, – спросил папа, – тебе хотелось бы стать балериной? Как мама?
Я помню свой первый урок балета. Папа выбрал школу неподалёку – на улице Мобеж. Наша преподавательница, мадам Галина Измайлова, сразу подошла ко мне и сказала:
– Очки придётся снять.
Сначала я завидовала другим ученицам, которые очков не носили. Хорошо им! Но подумав, решила, что мне даже лучше: я могу жить в двух мирах – в очках и без них. Балетный мир совсем другой: в нём не ходят, а делают жете[5] и антраша. Это тот самый призрачный, туманный и мягкий, мир, который я видела без очков. После первого занятия я сказала папе:
– Я вполне могу танцевать без очков.
Папу, казалось, удивил мой решительный тон.
– Если бы я хорошо видела без очков, то танцевала бы намного хуже. Мне повезло.
– Что ж, ты права, – сказал папа. – По себе знаю, когда я был молодым, мне говорили, что без очков взгляд у меня какой-то бархатный и затуманенный. Это называется обаяние…
Занятия проходили по четвергам, меня туда отводил папа. Большое, во всю стену, окно класса выходило на Северный вокзал.
Мамы учениц сидели спиной к окну на длинной красной банкетке. Папа, единственный мужчина, садился подальше от них, с самого краю, и порой смотрел на Северный вокзал с его огнями, перронами и поездами дальнего следования; некоторые, говорил он мне, идут до самой России, страны, где родилась мадам Измайлова.
Она и говорила с сильным акцентом:
– Катр-р-рин Кар-р-рамболь… Поррр-де-бррра… батман жете… антуррнан… гррран плие… кррруазе…
Как-то раз я забыла в классе очки. Папе было некогда, и мне пришлось одной идти за ними на улицу Мобеж. Я постучалась в дверь – никого. Тогда я пошла к консьержке, и та дала мне запасной ключ. Я вошла в класс и щёлкнула выключателем. Света не было, горела только маленькая лампа на рояле, оставляя полумрак в углах зала. Всё было так необычно: пустой класс, и лишь в глубине рояль и стул. Мои очки лежали на банкетке. Сквозь большое окно падал белёсый свет от вокзальных фонарей.
И я решила потанцевать одна. В тишине я легко представила себе звук рояля и голос мадам Измайловой:
– Открыть вторую… Закрыть пятую… Тянуть мысок… Пор-р-р де бр-р-а… Кабр-р-риоль… Аттитуд…
Как только я остановилась, наступила тишина. Я надела очки. Но прежде чем уйти, немного постояла у окна – посмотрела на перроны и поезда.
Однажды я нашла фотографию тех лет, её сделал Шевро, клиент папы, рыжий в золотых очках. Снимок сделан в четверг, мы с папой собрались на занятия. Я стою перед входом на склад между папой и месье Кастерадом. У него в тот день было хорошее настроение и, передразнивая меня, он встал в позицию.
Крайняя справа на фото какая-то женщина, её вид пробудил во мне смутные воспоминания. Однажды вечером я встретила её в кабинете папы и услышала, как она сказала:
– Пока, Жорж. Увидимся.
Я спросила папу, кто это. Казалось, он смутился:
– Да так… одна стюардесса…
И когда двадцать лет спустя, я показала ему этот снимок и спросила про женщину рядом с нами, он отвёл глаза и ответил точно также:
– Это… так… одна стюардесса…
Единственная девочка, с которой я подружилась в классе мадам Измайловой, приходила каждый четверг одна, без мамы. Первой начала разговор она:
– Везёт тебе – носишь очки. Мне тоже всегда хотелось… Дашь померить?
Она надела очки и посмотрелась в большое зеркало, перед которым мы разучивали наши позиции.
После занятий она попросила нас с папой проводить её до ближайшего метро, до станции Анвер.
Недалеко от входа, у газетного киоска на бульваре Рошуар её ждала женщина. Она стояла и листала журналы. На ней был плащ и туфли без каблуков, и выглядела она очень строго:
– Опять опаздываешь, Одиль…
– Извините, мадмуазель Сержант.
Одиль объяснила мне, что мадмуазель Сержант её гувернантка.
Однажды вечером, прежде чем спуститься в метро вместе с мадмуазель Сержант, Одиль протянула мне конверт. Внутри лежало приглашение, написанное ярко-голубыми буквами:
Месье и мадам Ральф Б. Анкорена
приглашают
Жоржа и Катрин Карамболь
на весенний коктейль
в пятницу 22 апреля
в Нейи, бульвар Соссей, 21.
Начало в 5 часов.
Будьте добры ответить.
Наши имена были вписаны рукой Одиль, удивительно, как это папа сразу не понял, что она пригласила нас без ведома родителей.
– Нужно сразу же ответить, что мы принимаем приглашение, – сказал папа. – Пятница – это завтра…
Он спросил совета у месье Кастерада, тот охотно отозвался:
– Пишите, я продиктую письмо…
Папа сел за стол перед пишущей машинкой, а месье Кастерад расправил плечи и приступил:
«Уважаемые господа,
Мы, моя дочь и я,… почтём за честь… принять Ваше любезное приглашение… Мы подтверждаем, что… завтра будем у Вас… на бульваре Соссей… и просим Вас принять заверения в нашем глубочайшем почтении.
Жорж Карамболь и дочь».
– И дочь? – удивился папа.
– И дочь, – повторил месье Кастерад не терпящим возражений тоном. – Это старинный французский оборот.
– Нужно, чтобы они получили ответ сегодня вечером, – решил папа.
Он позвонил месье Шевро и попросил его прийти на склад. Дело было срочное.
Шевро быстро пришёл.
– Вы не могли бы немедленно передать это письмо в Нейи, бульвар Соссей? – попросил папа.
– Немедленно? – переспросил Шевро.
– А завтра, если можно, отвезите туда же нас с Катрин на своём фургончике.
– Вот так прямо вдруг…
– Послушайте, Шевро, – ответил папа. – Я вам уступаю четыре первых ряда самолётных сидений за бесценок. Идёт?
– Ну, раз так, ладно… – сказал ошеломлённый Шевро.
Папа был оживлён, ему не терпелось побывать на весеннем коктейле у родителей Одили.
– Очень добропорядочные люди, эти Анкорена, – всё время повторял он светским тоном, которого я раньше за ним не замечала.
После обеда мы сидели на скамейке в сквере у Сен-Венсан-де-Поль, и папа мечтал о будущем:
– Знаешь, Катрин… Человеку не много надо для хорошей жизни… всего ничего… Всё дело в среде, в окружении… Жду не дождусь увидеть этих Анкорена…
После долгих колебаний папа выбрал-таки коричневый костюм в полоску. Сначала он надел синий, но потом передумал, решил, что это слишком строго для весеннего коктейля. Кроме того, он захватил свою воскресную мягкую шляпу и перчатки. Шевро ждал нас в грузовичке перед магазином.
– Нам в Нейи, дом 21 по бульвару Соссей.
Папа как будто отдавал приказ личному шофёру. Шевро неторопливо довёз нас до Нейи с своёй развалюхе.
Как только мы свернули на бульвар Соссей, папа попросил:
– Можете нас тут высадить, Шевро.
– Ну зачем, я довезу вас до 21-го дома…
– Я бы всё же предпочёл выйти здесь. Дальше мы прогуляемся.
Месье Шевро был откровенно удивлён. Мы вышли из грузовичка.
– Подождите нас здесь. Не перед 21-ым, а здесь, ладно? Мы на часок-другой, не больше.
– Как скажете, Карамболь, – ответил Шевро.
Мы прошли пешком до двадцать первого дома. Это был особняк посреди сада со свежеподстриженным газоном. Слева, на усыпанной гравием площадке, стояли роскошные автомобили.
Одиль ждала нас на крыльце.
– Я так боялась, что вы не придёте, – сказала она и взяла меня за руку.
– Нет, правда, я ужасно рада, что ты пришла…
Она провела нас через огромный холл и первая вошла в лифт, обитый красным бархатом.
– Неплохой лифт, – сказал папа. Надо бы и мне такой поставить между конторой и квартирой.
Папа храбрился, но я-то отлично видела, что ему не по себе. Он поправлял галстук и мял в руках шляпу.
Мы поднялись на террасу, где группами стояли гости и сновали туда-сюда слуги в белых куртках, разнося на подносах коктейли и соки. На женщинах струящиеся платья, мужчины по-спортивному подтянуты и непринуждённы. Одни стояли со стаканами в руках, другие сидели под большими полотняными зонтами. Было солнечно, дул весенний ветер, и дышалось гораздо легче, чем в центре. Детей, кроме нас с Одиль, во всей этой толпе не было.
