Рахмат Файзи - Его величество Человек
Муяссар молчала, не отрывая глаз от чернильного пятна на гладком ковре.
—Слушай, собери свою работу и немедленно уходи домой,— мягко сказал Кадырходжа.— Турабджан уезжает, а она... Ну, сейчас же!..
Муяссар была уже у двери, когда Кадырходжа остановил ее:
—Ты сказала, в девять, да? Возможно, дочка тоже уедет этим поездом.
—Кто? Кто? — не веря своим ушам, всполошилась Муяссар.
—Мутабар.
—Ой, Мутабар? Как же так? Не окончив института? — Потрясенная Муяссар стояла, широко раскрыв глаза.
Кадырходжа ничего не мог ответить на этот вопрос. Заложив руки за спину, он снова начал расхаживать по комнате.
—Почему же вы мне не сказали раньше? — с сочувствием глядя на начальника, еле слышно спросила Муяссар.
—Стало известно, доченька, только вчера вечером. Ну, давай, не задерживайся. В девять, в девять. Все в девять! Иди!
Кадырходжа положил руку на плечо застывшей без движения Муяссар и легонько подтолкнул ее к двери.
Вот так и бывает — все сразу сваливается, все беды, все неприятности... Угля нет. Металла хватит только до конца месяца. А кузнецы, способные одним ударом молота развалить надвое наковальню, ушли на фронт. Остались старики, дети и женщины. А тут новый заказ...
И еще вдобавок Мутабар. Единственная его дочь — счастье, жизнь, свет его очей...
Кадырходжа сидел на стуле, уставившись невидящим взглядом в окно, и думал, думал...
Сокровище наше... Бывало, чуть задержится где-то — и большой дом сразу словно опустеет, и мать уже не отходит от ворот. И вот теперь, точно мужчинам, способным крошить горы, сплющивать железо, как тесто, пришел черед идти на фронт и его дочери. Не ждали этого родители: ведь до окончания института еще целый год... Вчера Мутабар сообщила о своем решении матери. Этибор выслушала дочь, побледнела и упала без чувств возле арыка. Только к вечеру она пришла в себя. Кадырходжа, услышав слова Мутабар, тоже чуть не лишился сознания. Если бы дочь не обняла его сразу, как только он вошел, не положила голову ему на грудь, кто знает, может, и он упал бы рядом с матерью. Мутабар почувствовала, как сильно забилось сердце отца. Медичка, она сотни раз склонялась ухом к груди пациента, но такие частые, громкие удары девушка слышала впервые.
Мутабар тихонько приподняла голову с груди отца, с вымученной улыбкой взглянула на него. Кадырходжа тоже пытался улыбнуться, не переставая гладить ее по голове.
—Будь жива-здорова, доченька, береги себя... — повторял он бессвязно.
Мутабар испугалась, что и отцу будет плохо, крепко обняла его.
—Идемте к маме...— ласково сказала она и повела его на айван.
—Ладно, доченька, ты иди займись своими делами.
Кадырходжа поднялся на айван, поздоровался с соседками, сидевшими возле кровати Этиборхон, и наклонился к жене.
—Вот тебе и на! Что же это? Или ты думаешь, что когда дочь окончит учебу и станет доктором, она засядет дома и станет лечить только твой ревматизм? Раз она доктор, значит, и на войне будет работать в каком-нибудь медицинском учреждении. Думаешь, ее так и отправят прямо в огонь? Она будет работать в госпитале, помогать раненым, в тылу лечить... В тылу!
Этибор сразу как-то успокоилась от последних слов мужа, подняла голову с подушки. В это время появилась Мутабар.
Кадырходжа из соседней комнаты позвал дочь. Серьезно посмотрев в глаза Мутабар, он негромко, чтоб не услышала жена, сказал:
—Деточка моя, береги себя. Будь и смелой! Но о том, что ты едешь прямо на фронт, мать не должна знать ни в коем случае... Говори ей, что будешь работать в госпитале в тылу. Все равно ведь у любого госпиталя адрес — полевая почта. А сейчас иди к ней, а мне дай чаю — я немного поработаю...
Всю ночь Кадырходжа не сомкнул глаз. Сквозь стенку он слышал, как в соседней комнате до утра шептались мать и дочь, иногда останавливая друг друга: «Тс-с, папа...»
Утром, наспех позавтракав, Кадырходжа скорее ушел на работу, пряча от жены и дочери осунувшееся лицо с глубоко запавшими глазами.
Вот и Турабджан, его шофер, которому Кадырходжа был как отец, сегодня тоже уходит на фронт.
Кадырходжа курил папиросу за папиросой, погрузившись в свои мысли, вспоминал и вчерашний день, и несчастные, заплаканные глаза Муяссар, упрекал себя в черствости. Механически он то и дело высекал огонь из кремня, зажигал чадящий фитиль, гасил его, пачкая пальцы в саже.
Его мысли прервал приход Исмаилджана. Поздоровались.
—Как ты вовремя, братец,— радушно сказал Кадырходжа, усаживая Исмаилджана.— Ну, председатель, как дела?
Исмаилджан выглядел уставшим, расстроенным.
—Кадырходжа-ака, вы сегодня дочь...— начал он с трудом.
—Пришел и ее черед. Поедет, как все, братец. А что у тебя?
—Лучше не говорить сегодня о делах. Я сейчас вот здесь узнал, что Мутабар уезжает...
—Погоди, а сам-то ты зачем пришел?
—Да я пришел...— Исмаилджан мялся, скручивая пальцами какую-то бумажку.
—Ну, выкладывай.
—Может, завтра поговорим, Кадырходжа-ака?
—Почему? Что же мне, по-твоему, отложить все дела на несколько дней из-за того, что дочь уезжает? Разве в наше трудное время можно так? Говори.
Исмаилджан развел руками, опустив голову. Кадырходжа встал, закурил папиросу и снова заходил вокруг стола, не отрывая пытливого взора от собеседника.
—Освободите меня от обязанностей председателя.— Исмаилджан шумно вздохнул, резко поднял голову.
Кадырходжа, ожидавший, что Исмаилджан скажет ему что-то уж очень неприятное, с облегчением рассмеялся. Потом он положил руку на плечо гостю.
—Ты что же, недоволен должностью? Может, сядешь за мой стол?
—Я не шучу, Кадырходжа-ака.
—Я тоже не шучу.
—Хочу на фронт.
—Тогда поедем вместе. Но только так: куда партия пошлет, туда и поедем.
—Никто не волен держать меня здесь.
—Сказал же, поедем вместе. А теперь вот что: ты побывал у кузнеца Махкама?
—Мы каждый день видимся. Чего ж еще?
—А был ли ты у него дома? Навестил ли его детей?
—Я поражаюсь этому человеку,— вдруг оживился Исмаилджан.— Сколько лет мы работаем вместе, а, оказывается, я и не знал его.
—А что?
—Ведь он был кроткий, как овечка, мягкий, словно шелк, и мухи в жизни, я думаю, не обидел. Даже молока, наверное, не пил, считая, что оно по праву принадлежит теленку...
—Ну, а теперь стал пить? — улыбнулся Кадырходжа.
—Он раньше знал только свой дом и работу,— продолжал Исмаилджан.— Что творится вокруг, его не интересовало, он был убежден: все от аллаха, все разумно.
—Ну, а теперь? — уже нетерпеливо спросил Кадырходжа.
—Он стал другим. Ночами мне не спится, и я часто думаю о нем. Не верится даже, что это тот же человек. Представить только: он взял одного ребенка, потом второго, третьего... А сейчас у него под крылом шесть детей. Их нужно накормить, напоить, одеть; каждый требует заботы, душевного внимания. Как река, как безбрежная река, сердце этого человека. Я сам многодетный отец. Но одно дело — свои дети, а другое — чужие. Тут надо быть не только отцом, но и педагогом. Вот Макаренко... Вы читали, наверное, Макаренко?
—Читал.
—И Махкам-ака, как Макаренко, педагог от рождения, поверьте мне. Откуда у него столько любви, терпения, выдержки? Он только и твердит: «Сейчас самое важное — забота о них, об их судьбе». Мне кажется, он готов раскрыть объятия всем сиротам на свете.
—А жена, как она? — заинтересованный рассказом Исмаилджана спросил Кадырходжа.
—Меня и жена поражает. Как многие бездетные женщины, она была скуповата, эгоистична, да и детей вроде не любила. Посмотрите, какова Мехриниса сейчас. Эге! Совершенно другой человек. Или ее просто не знали, или она, как и муж, переменилась. Моя старуха мать твердит: «Сынок, это аллах зажег в их сердцах огонь любви и сказал: «Согрейте своей любовью вот этих сирот...»
—Я видел, как трудно Махкаму-ака,— продолжал Исмаилджан,— поэтому был не очень требователен к нему. Ведь он работает и в цеху и дома. Вообще он здорово выручает нас. Уста заметил мое снисходительное отношение к себе и позавчера отчитал меня, да еще как!
—Неужели?
—Говорит мне: «Братец, слава аллаху, руки мои еще сильны, глаза не ослепли. Дети детьми, а работа работой». Я прямо остолбенел.
Дымя папиросой, Кадырходжа внушительно заметил:
—Война и на фронте и в тылу стала испытанием для людей. Испытывает их стойкость, совесть, любовь, нравственную чистоту. Отбирает: хорошее к хорошему, плохое к плохому.
—Одно очень беспокоит беднягу Махкама-ака,— возвращаясь к разговору о кузнеце, сказал Исмаилджан.— Вот уже четвертый месяц нет писем от сына.
—От племянника, что ли?
—Да, но он же усыновил его. Беспокоится Махкам, но старается не показывать своей тревоги.
—Бедняга...— сочувственно вздохнул Кадырходжа и взглянул на часы.— Ну, пошли, братец, поговорим по пути.
