Надежда Тюленева - Тайка
— Опять солнце, — скучно протянула она, — да брось ты это добро!.. Пошли на улицу, у меня секрет.
— Какая же ты! Если ты позвала, так тотчас все и бросать? Подожди, мне немного осталось.
«Подумаешь, — хотелось сказать Тайке, — великое дело — солнышко на бумаге, когда за окошком живое светит!» Но ей было жаль подружку, да и Евгения Ивановна опять занемогла вот. А кто знает, может, ей Наташкины солнышки помогают. И в мудрой Тайкиной голове родилось что-то вроде бабушкиного «чем бы дитя ни тешилось».
Но ожидание затягивалось, и Тайка серчала все больше: «Вот кисточки свои полощет, стакан размывает! Оставила бы, все одно завтра свое солнце рисовать будет! Чистюля!»
На улице девочки уселись на завалинку, неумело обшитую тонкими дощечками. Без мужа Евгения Ивановна научилась всяким работам. Вот и завалинку сама с девочками сколотила. Муж Евгении Ивановны до войны механиком в МТС работал. Это он заставил Тайкиного отца на тракториста выучиться. На фронт вместе уходили. Только один из друзей не вернулся. С тех пор, кажется, и появилась у Евгении Ивановны поговорка: «Мы и сами с усами. Как-нибудь управимся сами». Любит эти слова повторять Наташа.
Обиженная тем, что ждать пришлось долго, Тайка молчала.
— Ну, какой у тебя секрет? — спросила Наташа.
— Да так, — закуражилась было Тайка и тут же спохватилась: уйдет ведь Наталка-то, скажет, мол, сами с усами, и уйдет. — Знаешь, — оживилась Тайка, — давай готовиться к кругоземному путешествию. Помнишь, Евгени-Ванна читала нам про Кукурузо?
— Крузо! Ну? — торопила ее Наташа.
— Будем копить еду, деньги. Все-все приготовим. До Первого мая! И уйдем. В праздник-то лучше. Не сразу хватятся и денег дадут больше.
А уж какие там деньги! Самое большое два рубля — на билет в кино и десяток карамельных подушечек.
Тайка, захлебываясь от восторга, продолжала:
— Пойдем пешком. Летом-то нам чего, каждый кустик ночевать пустит. Пропитание будет. Деньги на корабль понадобятся, через окиян переплыть. А зимой по жарким странам путешествовать будем.
У Наташи весело взблеснули глаза, она хотела что-то сказать и померкла: «Да, вот если бы мама не болела!..»
— Складывать в нашем амбаре, — разошлась Тайка. — Он закрывается. Начнем с яичек.
— А у нас кур нет, — огорчилась Наташа. — Все равно их кормить нечем! — Но тут же нашлась: — Слушай, Тайка! Зато моя мама знаешь, как стряпает! Из маминого хлеба знаешь какие сухарики рассыпчатые получаются! Чу-до!
— Уж хлеб там у вас из вашего пайка! Ну ладно, скопишь чего — хорошо, нет — тоже обойдемся. Я натаскаю. Мы получше вас все же живем, — снисходительно сказала Тайка. — Только, чур-чура, никому ни слова. Даже Евгени-Ванне.
Наташа долго молчала, словно позабыв о Тайкином вопросе, потом, тяжело вздохнув, пообещала:
— Ну хорошо, ни слова.
Тайка осторожно дернула подружку за руку:
— Ты не это, не шибко… Она поправится, Евгенья-то Ивановна! У нас Зорька скоро молока больше давать станет. Не бойся, отпоим твою мамочку!
* * *Через неделю в их сундучке — в сундучке этом Тайкин двоюродный брат хранил столярный инструмент, теперь брат на флоте, подаренный братом инструмент отец снес в бригаду, там он ему нужнее, а сундучок достался девчонкам, — так вот, через неделю в их нехитрой кладовой скопилось восемь закаменевших, чуть ли не довоенной поры мятных пряников, да десять яиц, да тринадцать конфет — свежайших киевских помадок, да маленький, с ладошку, мешочек овсяных сухарей (только учителям выдавали овсяную муку).
Приближалось Первое мая. К празднику Евгения Ивановна и Наташа получили от бабушки маленькую посылку. И в склад перекочевала длинная пачка галет «Красная Москва».
— К чему бы это, Таисья, вы в амбар зашастали? — спросила за ужином мать.
Тайка деловито грызла баранье ребро и не спешила с ответом.
— Но, с кем я разговариваю! — прикрикнула мать. В это время она доставала из печки тыквенную кашу, и казалось, будто спрашивает кто-то из трубы.
Тайка лихо заурчала над костью.
— Фрр! Мы там в клетку игррам! Пррав-ав!
Бабушка легонько шлепнула внучку по затылку:
— За столом-то!
За дочь вступился отец:
— Ладно вам, навалились на девку! Подлей-ко щей, мать! Только вы, слышь, Тайка, огня там не разведите!
Тайка закивала лохматыми, с рыжим отливом косицами.
— Ага, папка, они, пока ты в город за техникой ездил, совсем меня тут заклевали! Ох и копченку ты привез вкусную! Можно, я Натке ребрышко утащу, а?
— Давно утащить надо было! — сказал отец.
Тайкина мать покраснела от злости. Делиться дарами города она ни с кем не собиралась. Еще миг — и поднялась бы буча из-за этих несчастных костей. Бабушка давай скорее отводить грозу:
— Заклюешь твою дочь, как же! Она такое тут вытворяла без тебя!
Неужели выдаст бабушка, неужели расскажет про рыбалку? Тайка метнула из-под ресниц в бабушку гневный взор.
— Мамка, наелась я копченки. Дай мне каши!
Мать переглянулась с бабушкой, ничего не сказала и поставила на угол стола большое эмалированное блюдо. Заметив это переглядывание, Тайка заерзала (нет, видно, собираются они доложить отцу про ее рыбалку) и решила: надо им показать, что она вовсе ничего этого не боится, пусть рассказывают ябеды-докладчицы! А может, отец им еще и не поверит… Она круто нагнулась над широким кухонным столом и схватилась за блюдо, полное пышущей жаром янтарной тыквенной каши.
— А каша-то, каша! Тц! — прищелкнул языком отец. — Царская! Ну, мама, вы искусница! На каждый день у вас — чудинка. У других послушаешь: квас да картошка, картошка да квас…
Тайка выпрямилась, понесла кашу через весь стол, к своему краю. Пальцы жгло невыносимо. Уж нет никакой мочи терпеть. Девчонка ойкнула. Блюдо выскользнуло из ее рук. Мать едва поймала его. Половина вывалилась ей в колени. Хорошо, что на матери был плотный холщовый фартук. В кухне разразилась тишина. Тайка согнулась над столом в три погибели, ожидая расправы.
Бабушка бросилась к матери:
— Ох ты, батюшки! Обожглась, Устинька? Дай-кося сыму с тебя запон-от.
Мать не отвечала. Тщательно вытерла ладони, облепленные кашей, и накинулась на Тайку:
— Черт — не девка! Вот тебе и царская каша! Лопай теперь с полу.
Отец высадил Тайку из-за стола. Убитая очередным своим промахом, она остановилась у порога, не зная, вставать ли ей в угол или определят другое какое наказание. Матери хотелось, чтоб она заголосила и стала просить прощения. Но девчонка молчала, и это раздражало мать.
— Пыхтишь, а прощенья просить не хошь! Убирайся из дому!.. Глазоньки бы мои на тебя не глядели! Шпана какая растет!
Тайка в нерешительности обернулась… Может, вступятся отец или бабушка. Нет, заступничеством не пахло, и ока тихонько вышла на улицу.
Было темно. От реки наплывала прохлада. Над огородами стлался горький дым. Суббота. Топили бани. За речкой в Пеньковке залаяла собака. Деревня вытянулась в две улицы вдоль берегов. На левом, высоком, где Тайка с Наташей жили, — Верховка. На правом, где виднелись огни и лаяла собака, — Пеньковка. За Пеньковкой, на опушке леса, — кладбище. Тайка вспомнила стишок про вурдалака и подумала: «На могилки бы ночью сходить!»
Ей почудилось, что по спине ее прокатился холодный колючий ежик. Бр-р! Страшно!
А в доме сейчас зажгли семилинейную лампу, и отец засел писать в своей тетрадке. Бригадир тракторной бригады, он каждый вечер подводит итоги дневной работы, намечает трактористам уроки на завтра. А касается дело посевной — до жестокости строг. Этому всему научил его Наткин отец. Эх, невесело, поди, Натке таким вот темным весенним вечером в комнате, где пахнет лекарством, приготовленным из тополиных почек и зверобоя, где тяжело кашляет Евгения Ивановна, куда никогда не войдет Наткин отец, не войдет, не приласкает их, не поднимет дочь к потолку, не принесет гостинца.
Тайке захотелось сделать для подружки что-то очень-очень хорошее. Она вспомнила про путешествие и со страхом подумала: а что, если мыши съели их провиант. Ведь печенье и конфеты так вкусно пахнут, что даже им с Наташей страшно хочется иногда съесть хоть кусочек из своего богатства. А уж про мышей и говорить нечего… Небось сундучок-то давным-давно пуст!..
Через минуту Тайка открывала тяжелую дверь амбара. Затхлый запах тряпья, сухой травы и старых веников заставил ее чихнуть. Их склад находился в сусеке под пустыми мешками. В луче фонарика (фонарик прихватила девчонка из кармана отцовского пиджака, пробираясь через сени) аппетитно поблескивали крупинки сахара на помадках, огненной казалась этикетка «Красной Москвы». Тайка сглотнула слюну. Нет, мыши ничего не трогали. Сундучок закрывался плотно, а стенки его были из толстых деревянных брусков — никакой мыши не прогрызть.
Что, ежели съесть одну конфету? Тайка взяла на ладонь красную и белую помадки. На красной была еле заметная трещинка. Завтра конфета могла сломаться. А кусочек-то все равно затерялся бы! Тайка отломила его и положила в рот. О-о! Как он тает! Девчонка блаженно зажмурила глаза. А, была не была — и съела всю помадку. Осталось двенадцать. Завтра, когда они с Наташей будут пересчитывать свое богатство, Тайка скажет, что одну конфету съели мыши. Но почему одну? Доберись эти серые лакомки до сладостей, что ж, стали бы они раздумывать, сколько им съесть, не поделиться ли по-братски с хозяевами?
