Леонид Конторович - Колька и Наташа
Долго ждать не пришлось. Начался клев. Дрожа от возбуждения, Колька едва успевал вытаскивать трепещущую рыбу. Скоро у его ног подпрыгивали семь полосато-золотистых окуней.
«Уха обеспечена. Мария Ивановна обрадуется!»
Окрыленный успехом, он не замечал, как настроение Генки все больше портилось.
А тот не мог спокойно перенести удачу соперника.
Два часа сидел он своей проклятой лунки и хоть бы для смеха клюнуло, а этот только присел — и потянуло… Где же на свете справедливость?
— Послушай, Генка, — прервал его мысли Колька. — Кажется, все. Улепетнула стайка. А у тебя как?
В безобидных словах удачливого рыбака Генке послышался намек на его неудачу.
— Что расквакался, несчастный подлодочник. Подумаешь, поймал несколько замороженных окунишек. Уходи, пока не поздно, иначе я за себя не ручаюсь.
Слова Генки не произвели на Кольку никакого впечатления. Слишком велика была его радость.
И вдруг Генка запустил в Кольку осколок льда. Острый удар пришелся в подбородок. От боли и неожиданности Колька даже закрыл глаза.
Привел его в себя вызывающий смех Генки. Колька рванулся на своего обидчика, но сдержался.
— Эх ты, Минор, — презрительно сказал Колька, нанизывая улов на проволоку и собираясь уходить, — разве с тобой можно дружить, с артистом погорелого театра.
— Я артист погорелого театра? — Генка подпрыгнул и вытянул шею. — Да ты… ты… Что ты понимаешь в искусстве? Ну скажи, что такое скрипичный ключ? Ага, не знаешь, молчишь, а еще воображаешь.
— Искусство! — зло передразнил его Колька. — Эх ты, рыбак!
Рыбак?! — разошелся Генка и подскочил к Кольке. — И ты еще смеешь смеяться. Мой папа правильно говорит — ничего вы не понимаете в искусстве. Вы, вы…
Колька угрожающе взмахнул связкой окуней.
— Чего завыкал… Кто это вы? О ком ты говоришь?
— Большевики, — выпалил Генка и отступил, сам пораженный сказанным.
Что такое искусство, Колька не знал. Но в одном он был твердо убежден, что большевики во всем хорошо разбираются. Взять хотя бы отца. Да что там… Кто по тюрьмам да ссылкам мучился, кто за революцию дрался, кто самые правильные люди?
Колька ринулся на Генку, вкладывая в удары кулаков всю силу гнева. Он бил своего противника молча, стиснув зубы. Генка, не ожидавший стремительной и бурной атака, вначале совершенно растерялся.
Колька еще больше усилил натиск, не чувствуя под глазом набухавшего синяка. Ему попало от Генки довольно крепко, но он действовал, словно одержимый.
Поводом к отступлению Генки послужил сильный удар, полученный им в нос. Первые капли собственной крови поколебали мужество Генки. Упорство и бесстрашие Кольки заставили, наконец, Генку позорно отступить.
Колька, наслаждаясь своей победой, счастливо улыбался, размазывая по лицу кровь.
…И вот прошло уже два дня после этого знаменитого волжского сражения, а Колька не мог успокоиться. Внешне он этого ничем не проявлял. Он по-прежнему вместе с Наташей с утра убирал в коридоре, помогал ей в других хозяйственных делах. Но его терзала мысль, что он и в самом деле не знает, что такое искусство. Кого спросить? Хорошо бы дядю Андрея. Он все знает. Но Остров появлялся редко, осунувшимся и усталым. Дела следовали за ним по пятам. Его везде настигали люди, телеграммы, сводки с фронта.
Колька устал думать. «И все из-за Генки. Из-за него одного. А что если еще раз встретиться с ним и… и проучить за все: за подножку, поставленную Наташе, за отнятый хлеб и за то, что задается этим самым искусством. Может быть, Генка, если поприжать его, сам расскажет, что это за слово?»
Через пятнадцать минут Колька нетерпеливо вертелся недалеко от дома Генки.
В квадрате, выломанном в нижней части калитки, виднелся пустой грязный двор. В центре его стоял мусорный ящик без крышки, около которого валялась большая разбитая бутыль.
«Для чего такая бутыль, что в ней держат? Кто мог ее разбить? Конечно, Генка. Кто еще, кроме него? Значит, и дома он портит людям настроение. Ну вот и хорошо, — почему-то обрадовался он. — Заодно и за это ему всыпем».
Генка вышел из калитки, из озорства надев кастрюлю поверх шапки. Его послали за квашеной капустой.
Не успел Колька подойти к нему, как Генка поскользнулся и свалился в снег, кастрюля надвинулась мальчику на глаза. Вид у него был очень забавный. Колька невольно рассмеялся.
Генка приподнял кастрюлю, и Колька будто бы впервые увидел его бледное, усыпанное веснушками, изможденное от длительного недоедания лицо.
В сердце Кольки шевельнулось чувство жалости. Однако, стараясь не поддаваться этому чувству, он отрывисто скомандовал:
— Слышь, Минор, вставай, и сними свою цилиндру.
Генка охотно снял кастрюлю с головы и добродушно подмигнул.
Его доверчивость еще больше обезоружила Кольку. Воинственное настроение исчезло.
— Вставай со снегу, — уже менее резко произнес Колька, — нашел место, где валяться. Так и заболеть, дурень, в два счета можно.
— Верно, — ответил Генка, — а ты зачем пришел, я тебя и не ждал.
— Подраться хотел, — без улыбки ответил Колька.
Генка насторожился, вытянул шею:
— А что случилось?
— Сейчас уже прошло, — сказал Колька, — только вот насчет искусства. — Колька строго посмотрел на Генку. — Как его понимать? Только не вздумай врать. Не юли!
— С этим… — Сын скрипача осекся. — С этим, папа говорит, плохо. А мой папа, Колька, поверь знает, что говорит, — горячо и быстро продолжал Генка. — Ты мне поверь. Он первая скрипка. Он думает, что большевики ничего в искусстве не понимают.
— Как так ничего не понимают?! — закричал Колька и сжал кулаки. — Ты опять за старое.
— Ты подожди с кулаками, подожди, чего ты, — заторопился Генка. — Почему отец сейчас не играет и денег у нас нет? Почему?
Они стояли друг против друга, готовые сцепиться.
Почему Генкин отец не играет, Колька не знал. Да и откуда он мог знать? Генка перешел в наступление.
— Да, почему? Не знаешь, а сразу на кулаки, так каждый дурак может, а ты ответь-ка.
Генка воодушевился, размахивая кастрюлей, словно собираясь вот-вот запустить ею в Кольку. Тот даже отступил немного. А Генка запрыгал вокруг Кольки.
— Не знаешь? — теперь уже на всю улицу кричал он. — Не знаешь, а суешься. А мой папа без работы, первая скрипка без работы, и оркестранты кто куда разбежались.
Из противоположного дома с тревожным любопытством выглянула женщина с маленькими сверлящими глазками на узком лице. Она в разные стороны повела носом и, не найдя ничего серьезного, с неудовольствием прихлопнула калитку.
— Не маши, как мельница, — решительно заговорил Колька, заслоняясь рукой, — не пугай людей. Веди меня к отцу.
Генка сразу снизил голос и обессилено опустил кастрюлю.
— К отцу? Ябедничать хочешь? Так ведь и хлеб я не брал и ножку не подставлял… Я хочу сказать, случайно…
— Случайно? Не подставлял? Хлеб не брал? Ишь, как быстро забыл. Сам ел и давился, а теперь не помнишь, — усмехнулся Колька. — Довольно, хватит. Веди, мне с твоим отцом поговорить надо.
— Значит, ябедничать не будешь?
— Опять двадцать пять… Эх ты, чудо-юдо рыба-кит, веди! Боится, а еще об этом… об искусстве спорит.
— Ладно, Коль, я тебе верю. Давай сведу к отцу и за капустою слетаю, а то дома такая музыка поднимется. Есть-то нечего. Пошли.
Они направились к дому.
…Долго говорил Колька со старым музыкантом.
Сперва старик не хотел слушать его.
— Зачем ты пришел, мальчик? — в десятый раз спрашивал он. — Подумай, не много ли ты берешь на себя, собираясь выступить в роли защитника искусства. Иди лучше и поиграй с Генкой в снежки и не морочь мне голову.
— Я не морочу голову, — упрямо стоял на своем Колька, — никого я не думаю защищать. Вы не работаете и надо, чтобы знал об этом дядя Остров. Идемте со мной в ревком. Я сам слыхал, как дядя Остров мылил шею Настину за то, что он отобрал мебель и картины у одного музыканта для красного уголка. Не верите?
Через час они вдвоем вошли в здание ревкома.
Глава 22. Нужна ли музыка?
В коридоре ревкома было много народу. Колька подтолкнул Генкиного отца и, указывая на Острова, прошептал:
— Вот он.
Старик нерешительно подошел к Острову.
«Я все выскажу, — решительно подумал он, — все, что накопилось за это время. Я не молу молчать: искусство гибнет».
— Я хочу сказать… — начал он, — будьте добры, ответьте мне: вам, то есть вашей власти, нужна музыка? Музыка Глинки, Мусоргского, Чайковского?
Остров молча слушал, не спуская с него воспаленных глаз.
— Я хочу знать, — продолжал скрипач, — прошу вас, ответьте мне, правда ли, что революция все старое дотла уничтожит и создаст новое, свое. Я имею в виду искусство… Мне говорили, чтобы я свои мысли не высказывал, что вы, большевики, сочтете мои слова за оскорбление, но я не могу молчать. Я должен задать вам этот вопрос. Простите… — и он отступил на шаг.
