Андрей Жвалевский - Смерть мертвым душам!
В библиотеке она застала вчерашнюю картину: бабушка с яростным бормотанием стучала по клавиатуре, а Кира хлюпала носом над книжкой про любовь. Обложка, правда, была уже другая: теперь красавица была рыжеволосой и смотрела она не снизу вверх, а глаза в глаза. Мужчина, впрочем, не поменялся — это был все тот же Киркоров, только в строгом костюме.
— Ки-и-ир, — заныла Валя, — а поговори со мной.
— А? — ответила Кира. — Да… сейчас… Пять страниц осталось.
Валя вздохнула и уселась рядом, положив голову на руки. Пять страниц пролетели действительно быстро. Кира захлопнула книжку и с облегчением сообщила:
— Поженились.
— Здорово, — без особой радости сказала Валя. — А потом?
— Что потом? — не поняла Кира.
— Ну вот поженились они, а потом что?
— Как что? Живут долго и счастливо. Он ей цветы дарит… каждый день. Кофе в постель подает по утрам. Сюрпризы всякие…
— Какие?! — Валя подняла голову с рук.
Сюрпризы она любила.
— Ну… — Кира пожала плечами, — Откуда я знаю? Это мужское дело — сюрпризы придумывать.
Валя молча не согласилась. Сюрприз она могла выдумать и сама. Да так, что папа с мамой за голову хватались.
— А было бы здорово, — глаза у Киры снова подернулись туманом, — чтобы он меня каждый день с работы встречал… На руках нес в свою машину… И чтобы это был кабриолет… Белый…
— Кабриолет в наших местах, — вспомнила Валя один взрослый разговор, — это непрактично. Тем более белый. Его дождем все время заливать будет и грязью забрызгивать.
— Вот и ты тоже, — обиделась Кира, — неромантичная.
Кира вздохнула и взялась за следующую книжку. На ней Киркоров был в клетчатой рубашке и джинсах.
Валя, чтобы хоть чем-то занять себя, взяла уже проглоченные Кирой книги (их набралось три) и понесла на полку. Пока выбирала, куда бы поставить, наткнулась на книгу, которая торчала совсем в неподобающем месте — между шкафом и стеной. Как будто кто-то посадил ее в тюрьму. Вале тут же захотелось ее освободить, и, немного попыхтев, книжку девочка выковыряла.
На обложке были изображены ноги. Две пары. Вид сверху. И фамилия автора гармонировала с парой ног — Парр. Валя открыла книгу и сразу в нее провалилась.
Через час она поняла, что ее что-то беспокоит. Оторвавшись от книги, Валя сообразила, что это мобильник. Звонила мама:
— Ты почему трубку не берешь? Быстро домой!
Валя испуганно сунула книжку с ногами на полку и побежала домой.
Междуглавие 17
Мрачные перспективы
В старом шкафу было кисло. Тут не верещали наглые яркие книжки, не командовал Наместник — но и читатели до этого шкафа не добирались.
— Может, оно и к лучшему, — спокойно говорил. Толстой, — может, оно и правильно. Мы уйдем, на наше место придут другие. И они будут добрее. Мудрее.
Ответом ему была угрюмая тишина.
— Я так виноват перед детьми, — вздохнул Толстой.
— Почему? — тихо спросил Пушкин.
— Я не для них писал. Я в шестнадцать лет «Войну и мир» не осилил бы. Да и зачем?
— Не знаю, — вздохнул Пушкин. — Я, кстати, тоже не просил делать меня солнцем русской поэзии. И мне, конечно, приятно, что они помнят меня наизусть, но что они понимают… Эх… Я недавно в учебник заглянул, чуть с ума не сошел. Это они про меня? Про мои стихи? Знал бы, не написал бы ничего…
— Не надо про учебники, — застонал большой толстый том. — «Катерина и Кабаниха — их контрастное сопоставление в системе персонажей имеет определяющее значение для понимания смысла пьесы». Где они этого набрались? Вроде бы и по-русски, только ни слова не понятно! Я-то радовался, когда Добролюбов статью написал, думал, вот как мудрый человек про мою Катерину говорит. Мол, луч света. В темном царстве. Если бы я знал, сколько сочинений про это напишут… Я бы… Я бы… Да я бы в ногах у него валялся, я бы ноги ему слезами мыл, чтоб он сжег свою статью и никому ее не показывал!
Островский всхлипнул. Классики отвели глаза. Неприятно смотреть, как плачет такая большая и солидная книга. Несколько минут Островский боролся со своими чувствами, а потом тихонько добавил.
— Вот Гоголь — он молодец. Сжег второй том, и дело с концом.
— Если бы с концом… — горько пробормотал Гоголь, и никто не смог его утешить.
— Я бы сейчас тоже все сжег, — сказал Достоевский, — я писал, потому что жить нужно было. Я не собирался «выражать гуманистические идеалы вопросов общественной жизни своего времени в традициях реалистического искусства, созданных Пушкиным и Гоголем».
— Хоть ты от меня отстань! — взвился Пушкин. — Без тебя тошно…
— Лучше умереть с голоду, — гордо сказал Достоевский, — чем такое про себя читать.
— Один хороший человек сказал, что рукописи не горят, — произнес Гоголь. — Так что мало сжечь…
— А что, что надо делать? — поинтересовался Островский.
— А не надо писать галиматью всякую! — неожиданно громко заявил Гоголь. — Я сжег второй том! Сжег! Потому что это была халтура! И сейчас жалею, что еще кой-чего не сжег… Только надо было молчать, надо было молчать, не надо было никому про этот том рассказывать!
— Не вини себя, — мягко сказал Толстой, — твои «Мертвые души» — это как флаг, но дело не в них. Ты же видишь, что в библиотеке творится? И я думаю, что не только в библиотеке, но и в магазинах. Такими «Мертвыми душами» все склады завалены.
— Да кто это такие, «Мертвые души»? — спросил Маленький принц.
— Ты еще не понял? — грустно ответил Толстой. — Мертвые души — это книги-призраки. Книги, которые никогда не должны были увидеть свет.
— И что теперь будет? — прошептал Принц.
— Мы все умрем, — спокойно сказал Толстой. — Миром будут править Мертвые души.
— Ах! — пронеслось по книжным полкам.
— Но вы не переживайте, править они будут недолго. Они довольно быстро убьют и себя, и людей.
И в подсобке стало совсем тихо. Как в склепе.
Глава 18
Холивар
Всю ночь Елена Степановна ворочалась. Как назло, ей стали приходить в голову меткие и остроумные ответы на все выпады в адрес Николая Васильевича. Она даже пожалела, что у нее дома нет компьютера с интернетом.
Ну как можно было назвать «Миргород» — «тоской зеленой»? У кого могла родиться мысль, что «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» — «ни о чем»?! Она же… Она же обо всем! О жизни! Это же вокруг нас каждый день происходит, только мы не замечаем, а Гоголь заметил!
Этот довод Елене Степановне настолько понравился, что она включила ночник и записала в блокноте. И еще добавила пару строк, что из «Шинели» вышла вся русская литература — но потом вычеркнула. Наверняка же загуглят и навесят клеймо «Боян». А у нее и так уже два предупреждения от модератора.
«Надо как-то держаться, — подумала она, — и не называть этих болванов и пустомель болванами и пустомелями».
Она уже хотела выключить ночник, когда взгляд упал на книжку на тумбочке. Это был Тынянов, «Подпоручик Киже». Елена Степановна каждый вечер читала что-нибудь из классики.
Раньше.
Пока ее не втянули в «холивар».
Елена Степановна поначалу решила, что это неправильное написание «боливара» (как там, у Пушкина: «Надев широкий боливар, Онегин едет на бульвар»), но это оказалось английское выражение — holy war, священная война.
Она почувствовала вину и открыла книжку. Механически пробежала глазами одну страницу, потом вторую… и с ужасом поняла, что слова не попадают в голову, в которой звенели фразы врагов по холивару.
И ее собственные ответы.
И варианты ответов, которые нужно было написать, чтобы еще больнее ударить по этим упырям!
И выпады, которые следовало совершить завтра сразу с утра, потому что хватит оправдываться, пора самой нападать!
Она и не заметила, как переместилась из реальности в сон. Вроде бы все так же продолжала лежать в кровати, и Тынянов грел руки, и ночник горел — но по углам зашевелились призраки. Елена Степановна их не испугалась, потому что это были всего лишь интернет-тролли. Их надо было просто банить.
Книга в руках превратилась в большую колотушку. Елена Степановна взмахнула ею раз, другой, третий — и с каждым взмахом лохматый тролль с беззвучным визгом отлетал назад в темноту.
— Банн! Банн! Банн! — гудела колотушка.
«Стоп, — подумала Елена Степановна, — как же я их баню? Я же не модератор!»
И тут же оказалось, что банит не она, а щеголеватый подпоручик Киже в парадном гвардейском мундире. Он действовал еще решительнее и вместо колотушки использовал огромную саблю. Киже почти победил троллей, когда из окна показалось нечто дремуче-волосатое.
— Меня не зарубишь! — сказало оно. — Я и так мертвое.
