Филип Джолович - Стены молчания
Макинтайр покачал головой:
— Не пойдет. Ты всегда будешь угрозой, живой или мертвый. — Он беспомощно пожал плечами. — Ты сам все это сделал, Бордер. Я лишь пытаюсь быть практичным. Я пытаюсь помочь.
Я был в тисках.
— Как я узнаю, что с ней все в порядке? — спросил я.
Макинтайр улыбнулся, услышав отчаяние в моем голосе.
— А деньги? Мое имя? — добавил я.
Макинтайр дотронулся до подбородка:
— Нам надо подумать, как ты узнаешь, что мисс Амен превосходно проводит время. А что до денег, катись куда подальше. Мы не заплатим ни цента. Все умерло с твоим отцом, Бог сгноил его.
В дверь постучали. Появилась секретарша Макинтайра.
— Джим. Я знаю, что вы не хотели, чтобы вас беспокоили, но вас хочет видеть детектив Манелли.
— А, твой друг, — сказал он, поворачиваясь ко мне. — Я встречусь с ним в конференц-зале.
Я не мог не восхититься его реакцией. Впрочем, ее не было. Какое-то время он даже не двигался. Мэндип и Аскари, напротив, вели себя как дети, которых поймали курящими за дверями аудитории.
В углу офиса Макинтайра была дверь, и он направился именно туда.
— Проведите Манелли по кругу, — сказал он. — Не здесь.
Его секретарша кивнула и вышла из комнаты. Когда Макинтайр открыл дверь, он повернулся ко мне:
— Ты же не хочешь, чтобы Манелли надел на тебя наручники? Я тоже не хочу этого. Поэтому я думаю, что мы немного обезопасим тебя. Джесс придет через минуту, чтобы помочь.
— Мне надо позвонить до семи, — сказал я. — Иначе письма вылетят.
Макинтайр закатил глаза:
— Так звони. Я же сказал тебе, что ты в безопасности.
— Ты же не думаешь, что я поверю тебе на слово.
Он снова распростер руки:
— Это пропасть, Фин. Подумай об этом.
Он вышел из комнаты.
Аскари начал ковыряться в зубах зубочисткой. Мэндип просматривал письма, и его дыхание больше напоминало свист.
— А что Карлштайн дал тебе? — сказал я ему. — Что вообще могло связать тебя с ним?
Мэндип даже не взглянул на меня:
— Эти люди любят Индию. Большинство из них всего лишь хотят инвестировать что-нибудь в стране и получать соответствующий процент с этих денег.
— Да кому какое дело до нерезидентных индийцев, — ответил я. — Другая вещь, Чарльз. Другая вещь.
Мэндип подошел ко мне. Его лицо имело синеватый оттенок, все его тело было скрючено. Он выглядел так, словно он умирал, и он знал об этом.
Он взял Ганеша у меня с коленей и прочитал надпись. У меня в паху все сжалось, но он лишь осторожно поставил статуэтку мне на ладонь.
— У меня не было много друзей в Оксфорде, — сказал он. — Сам знаешь, мальчик с севера из средней школы. Наивный. Уважаемый и бедный. А там был этот великий человек — Карлштайн. У него был огромный потенциал и смешной акцент, он не знал никаких ограничений, готов был браться за что угодно, для него не существовало ничего святого. А во время шестидесятых в маленьком приморском северном городке все было свято. Для нас Карлштайн был жемчужиной в навозе, не так ли, Сунил?
— Ты едва можешь говорить, Чарльз, — пробормотал Аскари. — Зачем напрасно расходовать силы?
Мэндип не сводил с меня взгляда.
— Возможно, ты думаешь, о «Близнецах», как о разодевающихся к ужину студентах, попивающих прекрасные вина, едящих редчайшие блюда, приготовленные в соответствии со всеми традициями французской кулинарии и постоянно цитирующих Пруста или Сенеку в оригинале. Да, там это тоже было, ты умен. Но по большей части это было связано с идеями: о классах, о государственности, об эротике, о праве и морали. Мы все любили право, — Боже, мы же все получили красные дипломы. Но такое голодание понемногу перевешивало к более темной стороне данайцев, к Уайльду, к Маркизу де Саду, Геннету, Хаксли и его мескалину — ты можешь догадаться об остальных — вот, диета подобного образа в такой разряженной обстановке должна иметь определенные последствия. — Он засмеялся. — Билл Клинтон и его дымящий косяк. Боже, как бы мне хотелось…
— Но почему ты не оставил все это в Оксфорде? — спросил я. — Почему было необходимо то, что последовало?
— Ах! — В этом выдохе Мэндипа были сотни сожалений, это было, как поднять крышку с пыльного чемодана. — Мы думали, что уже зашли слишком далеко. И открытия с каждым новым шагом показывали, что предыдущий вообще не был чем-то особенным, что он мог быть переделан по-другому, но к этому моменту было уже слишком поздно. И всегда над нами была фигура Карлштайна. Он жил в вакууме идей, реальность, казалось, не могла повлиять на него, не могла притормозить его.
— Но работорговля, Чарльз? — сказал я. — Почему ты не сбежал, не начал все заново, на другой части света? Не изменил имя, не сделал пластическую операцию, не убил себя? Сделал бы хоть что-нибудь, лишь бы не быть замешанным в это.
— В какой-то непонятный момент грехи ошибок стали грехами действий, — сказал он. — Это не была работорговля вначале. Миграционные услуги — там даже была квази-философская теория, которая шла вместе с делами, одна из любимых философий Карлштайна. Во всяком случае, как деньги хотели найти рай, так и люди хотели этого тоже. Карлштайн организовывал контакты со все большим количеством полезных людей, торговцев, богатых покровителей, для разных нужд, если хочешь знать. Сдвиг эмфазы здесь, исключение там. Сам знаешь, что школа в Бомбее была реальна. Она была реальна для Сунила, меня, Джей Джея, твоего отца. Мы немного притворялись, что проституция была периодичной и непредумышленной стороной всего этого, она поднималась из того, что мы могли улучшить в определенных моментах. Мы были заняты, строя свои империи, в конце концов — юридические и судебные империи, и мы позволили себе построить дворцы, прежде чем революция закончилась.
— А мой отец? — прошептал я.
— Карлштайн всегда искал слабости в людях — своем брате, во мне, Эрни. — Мэндип вздохнул. — Он не мог найти слабости в твоем отце. Это злило Карлштайна. Для него это было фундаментальным разрывом метафизики закона. Твой отец стал его проектом. А потом попался файл Эрни.
Недоеденное дело — бомбейский завтрак из лжи и яиц.
— Фин, выпивка добила его. Но он никогда не трогал ту девочку в доме. Он принял муки на себя, пытал себя и в конце разрушил себя.
— И ты убил его, — сказал я.
Мэндип покачал головой:
— Все было не так. Это не было, словно кто-то сказал: Бордер опасен, убить его. — Он повернулся к Аскари: — Скажи ему, Сунил.
— Я не хочу говорить.
— Почему ты готов говорить, Чарльз? — спросил я. — Это потому, что Карлштайн мертв, и ты пытаешься вернуть мне то, что ты задолжал мне как крестный отец?
Мэндип передернул плечами.
Джесс вошел в комнату. Улыбка до ушей.
— Извините, что заставил вас ждать, джентльмены. Хорошо, мистер Браун, сэр. Мистер М хочет, чтобы вы прошли со мной. — Он взял меня под руку и вывел из офиса в приемную.
— Пэтти? — Он кивнул в направление секретаря Макинтайра. — Мистер Браун чувствует себя неважно. Я отведу его в туалет освежиться.
Пэтти покачала головой:
— Мы принесли столько еды, а вы даже не притронулись. Вам надо следить за собой.
— Я стараюсь, — сказал я.
В коридоре Джесс положил большой и указательный пальцы на провод у уха. — Видите это, мистер Браун? Любой идиотизм — и десяток защитников расплющат вас. — Он помолчал. — Вы же британец? Знаете, кто такие защитники?
Я знал. Джей Джей брал меня пару раз с собой на футбол.
Мы обошли угол, пошли по направлению к лифтам и практически столкнулись с бегущим человеком, заваленным кучей документов.
Это был Чак Кранц.
— Ты не в том здании, Чак, — сказал я. Пара документов упала на пол. Я увидел, что там на обложке было написано «ЗАЯВЛЕНИЯ ДЛЯ ПРЕССЫ» красным цветом. И внизу — логотип в виде соединенных рук.
Кранц посмотрел на Джесса:
— Куда ты ведешь его?
Джесс подмигнул:
— В туалет, мистер Кранц. Он чувствует себя неважно.
Кранц улыбнулся:
— Хорошо.
— Не жди чего-нибудь от меня, — сказал я, поднимая эти мошеннические заявления для прессы. — Можешь остаться мальчиком на побегушках Макинтайра.
— Да пошел ты… — сказал Кранц и побежал дальше по коридору.
Мы прошли мимо туалета:
— Это здесь, Джесс.
Джесс засмеялся:
— Прекрасно, сэр. Но это только для персонала.
Мы подошли к лифту. Двери открылись сразу же, как только Джесс нажал на кнопку. Уже внутри он наклонился вниз и повернул ключ.
Моя рука была в кармане, и я понимал, что другого случая может уже не представиться. Джесс был выше меня, но сейчас его голова была ниже, и я мог легко дотянуться.
Я ожидал, что будет треск, как стук от ложки, разбивающей скорлупу яйца. Но когда Ганеш соприкоснулся с затылком Джесса, все, что я услышал, — глухой звук и удивленный возглас.
