Тара Янцзен - Безумно холодный
— Должно быть что-то большее, чем секс, — сказала она. У нее появилось такое ощущение, что она уже потеряла контроль над разговором, потому что перестала понимать, куда он движется.
— А я думаю, ты преуменьшаешь то, что происходит между нами, когда мы занимаемся любовью. Все это не просто так, Кэт. — Он выглядел чертовски серьезным. Она могла судить по тону его голоса и твердости взгляда.
— Нет, это не просто. Это… ты уверен, что нам необходимо делать это голыми?
— Нагота — это компромисс, Кэт. Ты хочешь поговорить? Хорошо, мы поговорим. Что до меня, то я думаю так: мы встанем, оденемся, предпочтительно после долгого горячего душа, который примем вместе, потом потратим весь день на перевозку твоих вещей ко мне, и с этого момента просто будем продолжать проживать наши жизни, только вместо того, чтобы делать это по отдельности, мы будем делать это вместе.
— Вот так просто? — Она ничего не могла с собой поделать — вопрос прозвучал недоверчиво.
— Вот так просто.
— И как долго это продлится?
Торопиться с ответом он не стал. Глубоко вздохнув, он, наконец, дал его. Но глаза его ни на секунду не отрывались от ее лица.
— Мы провели тринадцать лет даже не видя друг друга. Будучи двумя разумными ответственными взрослыми людьми, думаю, мы способны на большее, если приложим чуточку усилий.
Больше, чем тринадцать лет? Его план больше походил на предложение пожениться, чем на сожительство, и она, правда, не знала, что и думать.
— Может, нам стоит вернуться к разговорам о сексе.
— Нет, — он покачал головой. — Это мы проехали.
Это был сигнал к бегству. Она чувствовала его, чувствовала желание в покалывании мышц ног. Ей нужно было выбраться из кровати и бежать изо всех сил или она на самом деле, на самом-самом деле, обречена.
Но она задолжала ему правду.
— Я не могу дышать. — Это было правдой. Она начала задыхаться.
— Ох, черт, Кэт. Садись, — сказал он, приподнявшись с постели и протянув ей руку. — Знаешь, ты не очень-то мне помогаешь.
Она понимала. Он не мог выбрать себе худшего сожителя. Если бы у нее был выбор, она не стала бы жить сама с собой четыре дня из семи в неделю — что на самом деле даже было достижением. Было время, когда она не могла жить сама с собой все семь дней в неделю. Просто она не могла уйти.
— От меня одни беды, — сказала она — и это еще часть неприкрытой правды.
— Я знаю, солнышко. Так, попробуй вот что: расправь грудь, не зажимая легкие. — Он показал на себе, потом осторожно нажал ей на грудь и слегка подтолкнул вверх. — Тут помогла бы йога или какие-то лекарства. Ты не пробовала принимать лекарства?
— У меня есть привод.
Это привлекло его внимание.
— Привод в полицию? — Его брови нахмурились.
— Во Франции. — Она кивнула. Дыхание по-прежнему было частым и неглубоким. Следующим шагом были слезы — мерзко, но сделать что-то другое она была не в состоянии. Это был старинный замкнутый круг — перестать дышать, заплакать, превратить все в кошмар.
— За что? — Нужно было отдать ему должное: из вежливости его вопрос прозвучал совершенно недоверчиво.
— За побег.
Внезапная перемена в нем была просто пугающей.
— Какого хрена она с тобой сотворила, Кэт? — Его голос был жестче гранита. — Куда конкретно она отправила тебя в Париже?
— В Беттенкуртскую школу для девочек. На самом деле, она больше напоминала тюрьму, эксклюзивную, очень дорогую тюрьму для les incorrigibles. Ну, нет, думаю, это скорее была психушка. На ночь они закрывали нас в комнатах и давали много лекарств, а я… — Она остановилась на секунду, пытаясь подобрать нужные слова, но для того, что она пыталась рассказать, правильных слов не существовало. — Я не очень хорошо переносила лекарства, но она думала, она на самом деле считала, что я ненормальная, раз полюбила тебя — и вот, я здесь, снова люблю тебя, и я… я не могу дышать.
У ХОКИНСА было такое ощущение, что его кожа горит, а волосы объяты языками пламени. Мать запихнула ее в психушку? Поразительно, с каким холодным расчетом он мог взвесить все последствия убийства сенатора Соединенных Штатов — поразительно для человека, который горел огнем. Он мог убрать Мэрилин Деккер. Он не был так хорош, как Кид, но убрать ее он мог.
«Но что станет с Кэт?», — спросил он себя, сохраняя прежнюю хладнокровность, пока голова, кожа и сердце горели.
«Все будет еще хуже», — решил он. Убитая мать, даже убитая мать-монстр — такое ей не вынести.
— Хорошо, — сказал он поразительно спокойным голосом. — Вот как мы поступим. Мы все здесь бросим и рванем в маленькую хижину, крытую соломой, на Бора-Бора. Мы будем есть рыбу, фрукты и консервированную ветчину — на островах эту ветчину обожают — мы проведем наши дни, плавая и втирая друг в друга кокосовое масло. Этим мы и займемся. Навсегда, до конца наших дней.
Она просто тупо смотрела на него, очевидно, пораженная его гениальностью, потому что не произносила ни слова, пока снова не бросилась в слезы, а потом и в его объятья, опрокидывая его на кровать.
Он поймал ее, и обнял ее, и позволил ей плакать, плакать, плакать, и вытирать простынями глаза, нос и еще Бог знает что, потому что у него была целая куча чистых простыней, но только одна Кэт.
ГЛАВА 22
МИР СЛАБО ПАХ КРАСКОЙ… и жасмином. Кид потянулся и тут же понял, что лежит на шелковых простынях. Они скользили по его коже, почти такие же мягкие и нежные, как женщина в его объятьях.
Наклонив голову, он поцеловал ее в макушку, потершись губами о шелковистые волосы. Бесценная, бесценная женщина. Ночью она спасла его. Он по-прежнему чувствовал себя ужасно, но ощущение того, что он умирает, пропало. А благодаря ей, он уже не чувствовал, что хочет умереть.
Вчера ночью, придя к ней в мастерскую, они соорудили на полу кровать. Но сначала она покормила его. За последнюю пару дней он словно забыл про еду, и трапеза слегка привела его в порядок. Впрочем, именно совместная трапеза, Никки, сидевшая на его коленях и целующая его во время еды, внесли большую лепту. Когда он был с Никки, ему казалось, что он нечто большее, чем просто один человек — так он исцелялся.
У него и раньше были девушки, но с Никки он не был одинок, он не мог дать этому другого названия, кроме как «любовь». Он любил ее, каждый квадратный дюйм, внутри, снаружи, везде до самой сердцевины ее души.
Не просыпаясь, она свернулась калачиком рядом с ним. Мелкий дождик стучал за окнами, а свет серого утра ложился на пол.
Дилан не будет терять времени в Вашингтоне. Кид не помнил ничего, кроме его обещания вернуться меньше, чем через двадцать четыре часа. Никаких других обещаний он не давал.
Ну и хорошо.
Киду не нужны были ничьи обещания или одобрения американского правительства. Благодаря пище и достойному сну — первому за последние несколько недель — он почувствовал, что голова снова начала работать нормально. Он знал, что ему следовало сделать, чтобы получить возможность жить в согласии с собой. А генералу Гранту и министерству оборону придется отвалить в сторону и позволить ему сделать задуманное.
Вчера вечером Скитер сказала ему, что Крид вышел из игры. Пройдут недели, может, месяцы прежде, чем он будет готов встать в строй — это означало, что ему как никогда необходимо переговорить с Суперменом. Ему нужно это сделать, но только не этим утром.
Этим утром ему нужна Никки.
Нужна как воздух.
Натянув на них с Никки простыни, он зарылся глубже в подушку, прижался носом к ее волосам и просто вдохнул ее, наполняя себя ее ароматом, мягкостью ее кожи и нежной силой гладкого тела, вытянувшегося рядом с ним.
Никки проснулась, почувствовав, как его рука скользнула вниз по ее спине. Ее разбудила горячая сила его тела и мысль о том, что она, возможно, никогда им не насытиться.
Он разговаривал с ней прошлой ночью, шептал о любви, о жажде, своем брате. Он рассказал ей о Джей Ти, о том, как он жил, о том, каким был диким, о автомастерской на Стил Стрит, о том, как он вырос и стал морпехом прежде чем связался с Диланом и Хокинсом, Куином и Кридом, и один раз — один единственный — он заговорил о мести, о возвращении в Колумбию и завершении работы, в результате которой убили его брата.
Это ужасно напугало ее. И пугало до сих пор. Связавшись с ним, она поступила как полнейшая идиотка, она отдала ему свое сердце, а он разобьет его на тысячи мельчайших кусочков. Она не знала, хватит ли ей сил, чтобы пережить все это. Ее родители погибли в Южной Америке восемнадцать лет назад, и она до сих пор разгребала последствия.
Она рисовала, она творила. Вся ее жизнь состояла из изучения процесса творения — и она полюбила мужчину, способного подчинить себе силу разрушения, человека, который почти стал этой силой.
Как такое могло случиться?
И как она сможет опустить его, зная, зачем он уходит?
