Найди меня - Фрейзер Энн

— Ни то, чему вас учили на занятиях по профайлингу в Куантико, ни ваш личный опыт не применимы к Бенджамину Фишеру, — сказала она. — Он любил меня, в этом я не сомневаюсь, однако это ничуть не помешало ему использовать и замарать меня. По правде говоря, мне кажется, что он находил в этом удовольствие — в этих милых прогулках папы и дочки со смертельным исходом.

Дэниелу, похоже, стало неуютно от такой прямоты, но ведь он сам затеял это, сам притащил сюда Бенджамина Фишера. Чего он ожидал? Конечно, ему сложно понять, как себя вести, где проявить твердость, а где сдержанность. Похоже, он позабыл на секунду, что она дочь Бенджамина, а это не мозговой штурм в полиции.

Он огляделся и спросил:

— Давно занимаетесь гончарным делом? — Видимо, пытался выйти из неловкого положения.

— Время от времени, несколько лет. — Она с готовностью сменила тему.

Занятия керамикой — своего рода эскапизм. Встаешь рано утром и месишь глину, чтобы удалить пузырьки воздуха, разрезая ее натянутой проволокой. Потом разминаешь, шлепаешь ком на круг и полностью сосредотачиваешься на нем, выравнивая его, выглаживая, удерживая от перекоса — стоит чуть отвлечься, сделать одну маленькую ошибку, и все придется начать с начала.

Когда лепишь горшок, мысли о прошлом отступают: думаешь только о том, чтобы не забыть смачивать пальцы в жестянке с водой, о постоянном и равномерном давлении на глину. О солнечных лучах, обжигающих спину через окно. Никаких мыслей об отце. Он никогда не коснется ее искусства, глины и процесса творчества. И до сих пор ей это почти удавалось — полностью исключить его из своей жизни.

Керамика приносила и доход. В округе было множество туристов благодаря близости национального парка «Джошуа-Три», и ее спокойные и необычно изящные изделия, перекликающиеся с рисунком неба и гор, выделялись на общем фоне и пользовались популярностью.

Взяв с верстака чашу, Дэниел перевернул ее клеймом вверх и спросил:

— А что значит этот знак?

— Приснилась мне как-то. — На глине была вытиснена схематичная птица из черточек, похожая на детский рисунок, а здесь, в пустыне, напоминающая петроглиф. — Без особого смысла. Ничего не придумывалась, вот и взяла картинку из сна.

— На вашем месте я бы не рассказывал об этом. — Он поставил чашу на верстак. — Несколько разочаровывает.

Она рассмеялась. Здесь этот звук раздавался нечасто.

— Постараюсь придумать историю поинтереснее.

— Значит, вы больше не работаете по специальности? Расследования? Преподавание? Жаль, при вашем-то опыте и квалификации.

— Работала с парой дел несколько месяцев назад. В основном пропавшие. Ни одно хорошо не закончилось, но удалось закрыть.

— А вы теперь и выглядите иначе, — откровенно заметил он.

Когда она работала в убойном отделе, ее шкаф был набит черными деловыми костюмами — все они отправились в благотворительную организацию. По календарю прошло всего три года, но по ощущениям больше десяти. Определенно, совсем другая жизнь.

После срыва быстро стало ясно, что нужно уйти от всего, главным образом от себя самой и от навязчивых мыслей. Оставался еще один очевидный выход, способ прекратить все раз и навсегда, но она отказалась им воспользоваться. Во-первых, из-за собаки, во-вторых, не могла так поступить с матерью. Собака на первом месте, жестоко пошутила она про себя. В итоге она решилась, загрузила пикап, посадила туда собаку и поехала куда глаза глядят — без планов, без целей. В дороге каждый день — бегство. Дорога разворачивается перед тобой и исчезает позади, а ты едешь и едешь, думая лишь о насущном: где заправиться, где выгулять пса, где остановиться на ночь. Вечное путешествие на закат, или на восход.

Но пес уже совсем состарился, и она начала чувствовать себя виноватой, что тащит его за собой, хотя он и не жаловался. А когда пришло время его отпустить, поняла, что негде даже оставить прах. Поэтому меньше года назад она вернулась в Калифорнию, купила маленькую хижину, поставила урну на каминную полку и положила на нее ошейник. Она приспособила хижину для жилья, но не больше, потому что не заслуживала большего. Когда-то у нее хорошо получалась керамика, выучил приятель по колледжу, так что она нашла на «Крэйгслисте» [2] гончарный круг и снова начала делать посуду.

И началось исцеление.

— Надеюсь, вы приехали не для того, чтобы критиковать мой выбор, — сказала она.

— Нет, но это радикальный шаг.

Озабоченное выражение его лица напомнило ей мать.

— Теперь я стала собой, — ответила она. — Творчество лечит. Попробуйте. У вас высокострессовая профессия. Гончарное дело как медитация, успокаивает.

— Это, пожалуй, не мое.

— Каждому стоит попробовать создавать что-то.

— Полагаю, последнее, что я сделал, это… — Он осекся, явно передумав, и сказал: —…такая штука из макарон, еще в школе.

Интересно, что он собирался сказать сначала.

— Очень жаль. Но, как я понимаю, вы приехали сюда из Сан-Бернардино не затем, чтобы поговорить о ремеслах.

Уперев руки в бедра, она добавила:

— Я вас слушаю.

— Давайте присядем.

«Присядем». Добра это не предвещало.

Отец умер, решила она.

Как долго она ждала этого дня, а теперь, как ни странно, подступили слезы. Она никогда не ездила на свидания с ним в тюрьму. Просто не могла. Насколько она знала, мать побывала там всего пару раз. А теперь, если он и вправду умер, испытывала вину за то, что не навестила его. Ну не глупо ли?

Солнце садилось, поэтому она раздвинула шторы, и они уселись за кухонный стол. Дэниел мучительно подбирал слова.

— Он умер, — сказала она.

— Вовсе нет, жив-здоров.

Облегчение и разочарование пришли одновременно. До Сан-Квентина восемь часов езды, даже больше, когда дороги забиты, но все равно слишком близко. Могла ли сама эта близость втянуть ее обратно, в гибельную орбиту?

— Интересно, — спокойно ответила она и замерла. Ни дергающихся коленей, ни сжимающихся кулаков. Она не вцепилась в ткань джинсов, не заморгала, не вздернула брови.

— Пять дней назад он связался со мной и предложил показать, где зарыты тела.

Многообещающе, но отец говорил такое и прежде.

— Превосходная новость. Семьи жертв имеют право знать. — Она взглянула на полки с керамикой и внезапно ощутила то же, что Дэниел, — неуместность. Керамика, сам этот дом, древний грузовик снаружи, готовый отправиться куда-то не знаю куда. Это место, ее одежда, все теперь казалось чужеродным, принадлежащим кому-то другому, сильному и сосредоточенному.

— Спасибо, что известили.

Пусть уйдет. Ей надо побыть одной. Она прерывисто вздохнула и кивнула, чтобы успокоить его — все в порядке, — но и кивок вышел неуверенным. Пожалуй, ей не удалось его обмануть.

— Отлично. Очень хорошо, — добавила она. Скорее всего, он приехал из чистой любезности, пока она не узнала обо всем откуда-то еще.

— Я расскажу маме.

— Это не все, — сказал он.

Да что же еще может быть?

— Он выставил одно условие.

Дэниел посмотрел на свои руки и снова поднял глаза. У его брови виднелся маленький круглый шрам. Ветрянка? Рубец от пирсинга? Пирсинг.

— Он не покажет могилы, если вы не поедете с нами.

Мозг Рени словно выключился, взгляд заметался по предметам, ища что-то, чтобы отвлечься от боли в груди. Ярко-желтое пятно на картине в углу, стакан, из которого пил гость. Ей надо избавиться от них. Они будут всегда напоминать ей об этом мгновении.

— Я не могу. — Она не видела отца с того дня, когда его увели в наручниках, а он звал ее «детка», пока копы тащили его прочь. Тридцать лет. Вот сколько прошло. — Это невозможно.

— Я знал, что вы так ответите. — Тон его был мягким. Он говорит тем же голосом, допрашивая преступников? Отлично, самый походящий тон. — Я понимаю.

Ее часто спрашивали, каково это — быть дочерью серийного убийцы. Она не винила никого за любопытство. Иногда, чтобы остановить дальнейшие расспросы, отвечала, что ужасно. Одним-единственным словом. Иногда, в великодушном настроении, или когда хотелось поделиться своими чувствами или даже раскрыть кому-нибудь душу, чтобы не нести эту ношу в одиночку, выдавалась краткая версия правды. Приходилось быть краткой, потому что не существовало слов, которые могли бы передать эту рану, болезненную пустоту, оставленную преступлениями отца в ее душе. Оставалось лишь отщипнуть кусочек от многослойного пирога правды. Иногда она предлагала любопытствующим вообразить себе самое дорогое на свете, источник покоя и любви, и вывернуть его наизнанку. Ласковые руки превращаются в лапы чудовища. Губы, читавшие вам на ночь и целовавшие перед сном, оборачиваются лживой пастью, темной пещерой, где ползают трупные мухи.